– И еще как, – говорит Мелисса, беря его под руку, – даже близко не подходил уж не знаю сколько времени.
– Ну, как вечеринка? – спрашивает Говард.
– Там такое творится, – говорит Мелисса, – что соски дыбом встают. Эй, приветик, Майра. Как идут делишки?
– Я как раз ухожу, – говорит Майра, беря свою сумочку. – Мне лучше вернуться к Генри, не правда ли?
– А-ха-ха, – говорит Мелисса, глядя, как Майра выходит за дверь в своем мешковидном платье, – я чего-то натворила?
– Не знаю, – говорит Говард, высвобождая руку, и снова начинает нарезать хлеб, – конечно, вы однажды запустили булочкой в Генри.
– Господи, ведь и правда, – говорит Мелисса Тодорофф с веселым рубящим смешком, – а потом мы его затоптали. Она что, ушиблена этим?
– Не знаю, ушиблена ли Майра, – говорит Говард, – но…
– Но вот Генри еще как ушиблен, – говорит Мелисса, – у него рожа ушиблена, и рука ушиблена, и жопа ушиблена, и весь он ушибленный.
– Совершенно верно, – говорит Говард.
– Ну, так он встал на пути справедливости, – говорит Мелисса, – а знаешь присловье: не нравится жар – уходи из кухни. Может, потому она и ушла из кухни.
– Может быть, – говорит Говард.
– Ого-го-го, вот был денек, верно? – говорит Мелисса Тодорофф, вспоминая. – Я по-настоящему сорвалась с катушек. Вот уж ка-айф. Свобода и освобождение казались реально реальными. Люди скандируют, толпы ревут, все требуют всеобщего блага. Будто Беркли, Колумбия, Венсенн. Мы все были такими красивыми. Потом – хлоп! – булочкой. Все было так распахнуто и просто. Будем ли мы такими еще когда-нибудь?
– Это случилось всего пару недель назад, Мелисса, – говорит Говард.
– Знаешь присловье, – говорит Мелисса, – в политике неделя – до-олгое время. Фантастика. Тогда были активные действия. Люди действительно что-то чувствовали. Но что с этим произошло?
– Это по-прежнему тут, – говорит Говард.
– Знаешь, в чем беда с людьми теперь? – говорит Мелисса с глубокой серьезностью. – Они просто больше ничего не чувствуют.
– Да, не так, как на прошлой неделе, – говорит Говард.
– Во всяком случае, меня не щупают, чтобы почувствовать, – говорит Мелисса.
– Ночь еще молода, – говорит Говард.
– Но не так молода, как бывало прежде, – говорит Мелисса. – А если серьезно, кто сейчас где-либо добирается до реальных, коренных, радикальных проблем этого века?
– Кто? – спрашивает Говард.
– Я тебе скажу кто, – говорит Мелисса, – никто, вот кто. Кто теперь все еще аутентичен?
– Вы кажетесь очень и очень аутентичной, – говорит Говард, нарезая хлеб.
– О Господи, нет, черт, неужели кажусь? – говорит Мелисса Тодорофф в агонии. – Неужели я реально кажусь тебе такой? Это не так, Гов, это просто ширма. Я более аутентична, чем все эти другие сукины дети, но я не аутентична так, как я определяю аутентичность.
– Вы именно такая, Мелисса, – говорит Говард.
– Ты кормишь меня дерьмом, – говорит Мелисса Тодорофф, – ты хороший парень, но ты кормишь меня дерьмом.
Мелисса Тодорофф идет к двери, кое-как держа стакан с вином; она говорит:
– Я возвращаюсь на эту вечеринку и уж держитесь! – У двери она останавливается. – Мне все равно, что про тебя говорят твои друзья, ты хороший парень, – говорит она, – радикальный радикал. А если приналяжешь, так можешь стать радикально радикальным радикалом.
Говард еще некоторое время стоит в кухне, нарезая свой хлеб радушия. Затем, завершив долг гостеприимного хозяина, он возвращается на свою вечеринку. Она изменилась, ослабела в центре, активна на периферии. В гостиной, освещенной главным образом мигающими лампочками гирлянды на детской елке, – вялая сонность; там и сям лежат люди, переговариваясь в разнообразии интимности. В викторианской оранжерее спорадические ритмичные танцы; младшие преподаватели факультета прыгают и раскачиваются в густой полутьме. В столовой груды хлеба и сыра пребывают в полном небрежении; исполнять долг гостеприимного хозяина Говарду более не требуется. Вечерника явно переместилась – в укромные уголки, в верхнюю часть дома, в сад, быть может, даже в развалины за ним. Несколько человек движутся в холле; там, в холле, стоит фигурка в анораке и с большим оранжевым рюкзаком, из которого торчат различные большие предметы.
– Ну, я пошла, Говард, – говорит Фелисити Фий. – Кто-то там подвезет меня до Лондона. Я забрала все мои манатки.
– Увидимся в следующем семестре, – говорит Говард.
– Не знаю, увидишь ли ты меня в следующем семестре, – говорит Фелисити. – Ты же вроде со мной покончил.
– Встретимся на семинаре, – говорит Говард.
– Сомневаюсь, – говорит Фелисити. – Я сегодня сходила к профессору Марвину и попросила его перевести меня к другому преподавателю.
– Не думаю, что он это сделает, – говорит Говард, – после всех неприятностей с Джорджем Кармоди.
Фелисити смотрит на него; она говорит:
– Я правда не думаю, что тебе стоит становиться у меня на дороге. Я ведь не меньше всех других знаю, что произошло с Джорджем Кармоди. Ты задумал избавиться и от меня?
– Конечно, нет, – говорит Говард.
– Конечно, нет, – говорит Фелисити, – я знаю о тебе все.
– Что это значит? – спрашивает Говард.
– Я хотела помочь тебе, – говорит Фелисити. – Я хотела, чтобы ты признал меня.
– Ты мне очень помогла, – говорит Говард.
– Ладно, только для меня из этого ничего хорошего не вышло, так? – говорит Фелисити. – Ты выиграл, а я нет. Так что теперь оставь меня в покое.
– Оставлю, – говорит Говард.
– Не забудь, – говорит Фелисити. – Попрощайся за меня с Барбарой. Если сможешь ее найти.
Вечеринка теперь обходится без своего гостеприимного хозяина, став совершенно самодостаточной, как и положено хорошим вечеринкам; чуть позднее Говард спускается вниз в свой полуподвальный кабинет. Натриевый фонарь светит над верхом полуразрушенных домов, добирается до четких оранжевых узоров на стенах, до книжных шкафов, африканских масок. Улица безлюдна. Говард задергивает занавески.
– Так вот это место стольких побед, – говорит кто-то, спускаясь по лестнице.
– Все в порядке, Энни, – говорит Говард, – нас никто увидеть не может. Его здесь больше нет.
– А я бы, пожалуй, предпочла, чтобы он был, – говорит Энни Каллендар, входя в кабинет. – Критический глаз.
– Странно оказаться внутри? – спрашивает Говард.
– Да, – говорит Энни, – полагаю, мне следовало бы порыться в рукописи твоей книги.
