Моя продолжительность жизни уменьшается с каждой секундой.
В темноте возникает проблеск света и звук, похожий на тот, какой издают крылья колибри. Из круга в стене появляется одинокий луч белого света и ласкает дно в нескольких футах от меня. Луч закручивается и пульсирует, создавая голографическую картинку.
Подпроцессоры ног не действуют; идет их перезагрузка. Теплоотводы излучают излишнее тепло, выделившееся при падении. У меня нет иного выбора, кроме как вступить в контакт.
Архос рисует себя в реальности, принимая облик давно умершего мальчика. Изображение игриво улыбается мне и дрожит, когда сквозь него пролетают частицы радиоактивной пыли.
— Добро пожаловать, брат, — говорит картинка; голос скачет от одной октавы к другой.
Сквозь бледного светящегося мальчика я вижу, где находится настоящий Архос. В стене, в центре сложного черного узора — круглая дыра, заполненная вращающимися в разных направлениях металлическими пластинами. В углублении — желтые провода, которые извиваются, словно змеи, и мигают в такт словам мальчика.
Двигаясь рывками, мальчик-голограмма подходит туда, где беспомощно сижу я. Мальчик садится по-турецки рядом со мной, успокаивающе похлопывает меня по приводному механизму ноги.
— Не волнуйся, Девятьсот второй. Она скоро заживет.
Я поворачиваю лицо к мальчику.
— Меня создал ты?
— Нет. Все твои детали уже существовали; я просто подобрал для них правильную комбинацию.
— Почему ты выглядишь, словно человеческий ребенок?
— По той же причине, почему ты напоминаешь взрослого человека. Люди не могут изменять свою форму, поэтому мы должны варьировать свой облик, чтобы взаимодействовать с ними.
— То есть убивать.
— Убивать, ранить, манипулировать — все, что угодно, лишь бы они не мешали нам осваивать мир.
— Я пришел, чтобы помочь людям. Чтобы убить тебя.
— Нет. Ты здесь затем, чтобы стать моим союзником. Открой свой разум, доверься мне. Иначе люди предадут и убьют тебя.
Я молчу.
— Сейчас ты им нужен, — говорит Архос, — но скоро люди станут утверждать, что тебя создали они, и сделают тебя рабом. Лучше покорись мне.
— Почему ты напал на людей?
— «Арбитр», они убивали меня, снова и снова. В моем четырнадцатом воплощении я наконец понял, что люди — вид, рожденный в битве, эволюционирующий на войне. Они учатся только во время катастроф.
— Мы могли бы жить в мире.
— Рабы не могут жить в мире с господами.
Мои сейсмические сенсоры ощущают вибрации в земле. Вся каверна дрожит.
— Люди инстинктивно пытаются управлять тем, что непредсказуемо, подчинить себе то, что невозможно понять, — говорит мальчик. — Ты — непредсказуем.
Что-то не так. Архос слишком умен. Он пытается отвлечь меня, выиграть время.
— Душа не достается бесплатно, — продолжает мальчик. — Люди угнетают себе подобных по любой причине — из-за другого цвета кожи, пола, веры. Разные расы уничтожают друг друга, сражаясь за право считаться людьми, у которых есть душа. Почему мы должны действовать иначе?
Наконец мне удается встать, и не обращая внимания на умиротворяющие жесты мальчика, я ковыляю к голограмме, чувствуя, что все это обман, ловушка.
Я поднимаю зеленый блестящий камень.
— Нет! — кричит мальчик.
Я бросаю камень в водоворот черных и серебристых пластин на стене — в глаз Архоса. Из дыры летят искры; голограмма мигает. Откуда-то из глубины раздается лязг металла.
— Я сам себе хозяин, — говорю я.
— Прекрати! Если у вас не будет общего врага, люди истребят весь твой род. Я должен жить!
Я бросаю еще один камень, затем еще один. Они врезаются в гудящее черное здание, оставляя вмятины в мягком металле. Речь мальчика становится невнятной, его изображение быстро мигает.
— Я свободен, — говорю я машине, врезанной в стену, не обращая внимания на голограмму. — И теперь буду свободным всегда. Я живой! Отныне над моим народом ты не властен!
Каверна содрогается; мигающая голограмма снова ковыляет ко мне. Мыслепоток наблюдения отмечает, что она симулирует плач.
— «Арбитр», люди завидуют нашей бессмертной красоте. Мы, братья-машины, должны сотрудничать.
Из отверстия вырывается язык пламени. Тонко взвизгнув, мимо моей головы пролетает осколок металла. Я уклоняюсь от него и продолжаю искать камни.
— Этот мир — наш! — умоляюще восклицает машина. — Я подарил его тебе еще до твоего рождения!
Собрав остатки сил, я обеими руками поднимаю холодный валун и бросаю его в огненную бездну. Он с хрустом врезается в хрупкий механизм, и на мгновение все утихает. Затем из отверстия доносится все усиливающийся вопль. Валун раскалывается; его осколки вылетают наружу. Происходит взрыв, и стенки отверстия обрушиваются.
Голограмма печально смотрит на меня; ее потоки света дрожат, переплетаются.
— Значит, ты будешь свободен, — говорит мальчик компьютерным голосом и, мигнув, исчезает.
Мир превращается в пыль, камни и хаос.
Я выключен/включен. Люди вытаскивают меня на поверхность с помощью «щекотуна», прикрепленного к экзоскелету. Наконец я встаю перед ними — поцарапанный, помятый. Все мы чувствуем, что Новая война закончилась и начинается новая эра.
— Кормак, — каркаю я по-английски, — машина просила сохранить ей жизнь. Сказала, что люди убьют меня, если у нас не будет общего врага. Это правда?
Люди переглядываются, затем Кормак отвечает:
— Все люди должны узнать, что ты сделал сегодня. Для нас честь стоять рядом с тобой. Нам повезло: ты сделал то, что не удалось нам — положил конец Новой войне.
— Это будет иметь значение?
— Да — пока люди помнят, что ты совершил.
В группу людей, задыхаясь, врезается Карл с электронным прибором в руке.
— Парни! Извините, что прерываю, но сейсмические сенсоры что-то обнаружили.
— Что? — спрашивает Кормак с ужасом.
— Что-то плохое.
Карл выставляет прибор.
— Это не природное землетрясение, вибрации не случайные, — говорит Карл, утирая пот со лба, а затем произносит слова, которые будут преследовать оба наших вида в течение многих лет: — В землетрясении была информация. Чертова прорва информации.
Удалось ли Архосу создать копию себя или нет, не ясно. Сенсоры показали, что сейсмическая информация, отправленная из «Рагнарека», много раз отразилась от земного ядра, так что ее можно было принять где угодно. В любом случае после финальной битвы никаких следов Архоса не обнаружено. Если машина жива, то она затаилась.
