— Ищут прохожие, ищет милиция… — покачал головой Бабцев, открывая коньяк. — Вы тут, я смотрю, заняты реанимацией не только советского могущества, но и советских воспитательных мифов…
— Факт остается фактом, однако… — с однозначным интересом следя за руками Бабцева, сказал, усаживаясь, Кармаданов. — Когда у нас уже круги пошли перед глазами, когда я уже четырежды весь городок, наверное, обежал и пошел на пятый круг, а Руфь дома сидела в прострации ожидания, вдруг в дверь, Руфь говорит, — звонок. Бежит открывать — и вот она, дочурка, стоит, опираясь на стену, сладостно задумчивая, благостная, вся в элегических переживаниях… Ангел, объевшийся пирогом. Ну, я не видел, как они тут разбирались в первые минуты, а только вдруг они мне звонят — а я парк в очередной раз прочесываю, в сугробах уже роюсь… Звонят — можешь возвращаться, Сима дома… Вот такие дела. Теперь они обе спят после треволнений, а я вот…
— И ты так и не знаешь, кто ее выручил?
— Ни малейшего представления. И она не знает.
Последнее, что он ей якобы сказал: не вздумай мне говорить «спасибо», потому что я всего-то прощения прошу…
— Умереть не встать, какая романтика.
— Именно. Серафима романтически потрясена до глубины души. Мы от нее подробностей ее собственных злоключений так и не сумели добиться — она только про своего спасителя могла рассказывать. С сердечными придыханиями… Понимаешь, фантазия у нее богатая, и, повторяю, все это можно было бы делить на десять — но ушиб-то действительно серьезный, и она действительно двух шагов пройти сама не может. Несколько дней ей в лежку лежать. Значит, кто-то ее действительно нес. Я уже и в травму, где ее смотрели, стаскался. Да, говорят, была такая — с молодым человеком… Какой из себя? Знаете, папаша, нам вот только и заниматься составлением словесных портретов тех, кто сопровождает травмированных. Не знаю, что и думать…Вот такой у нас нынче день.
— Жуть, — согласился Бабцев и разлил коньяк по рюмкам. — Ладно. Тогда первый тост не такой, как я планировал, а за благополучие наших детей. Симка твоя — просто чудо.
— В перьях… — буркнул Кармаданов, но ясно было: это он так, чтоб не раздуться от гордости.
— Да хоть и в перьях, — мирно согласился Бабцев. — Мне немножко обидно, конечно… У кого-то вон какие благородные сыновья растут… Богатыри, не вы! Но я Вовке все равно желаю только добра, несмотря ни на что. За это и выпьем. За детей.
Кармаданов взялся за рюмку и, прежде чем ее поднять, несколько раз от души кивнул.
— Я согласен, — заявил он потом, точно и без того уже не было стопроцентно ясно, что он согласен.
И они выпили. То был добрый, чуть суровый «Хеннесси», настоящий коньяк безо всяких этих цветочных, парфюмерных выкрутасов, столь ценимых в спиртном дамами, но сам с готовностью расцветающий горячим темно-коричневым цветком, едва посеют его в мужской утробе… Выпить вот так запросто на уютной, теплой кухне, с минимальной закусью, без хрусталя и трех сортов вилок — казалось, молодость вернулась. Да, взять немножко алкоголя — это, подумал Бабцев, оказалась правильная мысль. А он еще сомневался.
— Ты теперь что-нибудь расскажи, — попросил Кармаданов.
— Мне нечего, — покачал головой Бабцев. — Я тебя слушать приехал. У меня же ничего не меняется. Это у тебя новая жизнь на подъеме…
Кармаданов усмехнулся. Расценил ли он это как тонкую лесть, или воспринял как простую констатацию фактов — неважно. Похоже, он и сам считал, что у него новая жизнь на подъеме.
— Но ты ж понимаешь, Валька, это все не для газет…
— Слушай, я обижусь. Ты что, полагаешь, будто я уже не способен просто так с другом разговаривать, не выведывая информации для очередных сенсационных статей? Если хочешь знать — осточертели мне все эти сенсации, скандалы… Горячие факты, холодные факты… Чуть теплые факты…
— Неужто разочаровался? — ахнул Кармаданов.
— Нет, но как-то успокоился. Просто работа… Хлеб насущный даждь нам днесь.
— Вот как… А у меня, знаешь, наоборот. То есть нечистых на руку чинуш хватать за шкирку или хоть за кончики пальцев — это тоже было отрадно, но… Как бы это… Заниматься противодействием плохому всегда второстепенно по сравнению с созданием хорошего. А у меня тут чувство, именно будто я создаю. Причем мало кто, кроме меня, на таком уровне может. Очень кропотливая работа — следить за всеми этими полупотайными потоками, которые нас питают, сводить их воедино, присматривать, не откусил ли кто-то где-то лимон-другой… Ведь от сумм, которые и так порой движутся не вполне открыто, самый большой соблазн откусить, понимаешь? И тут от нюха очень много зависит. Больше, чем когда-либо, правда. Самая интересная работа в моей жизни. А чувство, что уж эти-то деньги идут на достойное дело — оно, конечно, тоже очень важно.
— Вот за это мы и выпьем, — сказал Бабцев, разливая по второй. — За то, как я тебе белой завистью завидую…
Подняв свою рюмку, он поразмыслил мгновение и запел, с легкостью импровизируя, на мотив «Трех танкистов»:
— Фининспектор все унюхал точно и пошел, авизою взметен…
— Для строительства ракетной точки… — с готовностью засмеявшись, подхватил Кармаданов.
— Спрятанный от жуликов лимон! — с хохотом закончил Бабцев.
Они чокнулись и выпили.
— А что за ракетные точки? — спросил Бабцев, невзначай зажевав ветчинкой.
— Да не знаю, — отмахнулся Кармаданов. — Это я так, в рифму чтобы. Какие у нас ракетные точки… Запускают там же, где и раньше запускали. Тут думают. Фундаментальными делами занимаются. И еще, знаешь, — собиранием умов.
— Как это?
— Ну, знаешь ведь этот гундеж: пора России снова земли собирать, пора… Провокационный гундеж и бесперспективный. Как их собирать? Войной? Да и зачем, у нас что — тесно? У нас не земель не хватает, а людей… Настоящих людей — особенно. Будет у нас перспектива — земли сами обратно подтянутся. Не будет перспективы — хоть изойди на минометы, никаких земель не соберешь, только возненавидят тебя пуще. Тут явно сообразили собирать умы, потому что без них перспективы не светят. Ты вот все про шарашку гонишь, про сталинскую колючку, а мы с Руфью и Симой летом поедем к Руфиным родственникам в Израиль. Отдохнуть, покупаться… По храмам походить — это же только попробуй вообрази, и уже дух вон от восторга: постоять на Голгофе… омыть ноги в Иордане, там, где Иоанн Иисуса крестил…
— Ты что, уверовал, что ли? — с легкой иронией, но вполне, впрочем, дружелюбно спросил Бабцев, прищурившись и откинувшись на спинку стула.
— Да не в этом дело… Уверовал, не уверовал… Но было же!
— Ах, вот оно что, — с утрированно понимающим видом улыбнулся Бабцев.
— И вот там, помимо Голгофы, как и следовало ожидать, полно наших… Жил-поживал и работал в Союзе, оказывается, совершенно замечательный ракетный конструктор Михаил Гинзбург. Был — да, как и многие, сплыл. И вот на днях заходит ко мне просто-запросто Алдошин… Это научный руководитель корпорации, пижон, знаешь, закваски еще тех былинных времен, когда стиляг на улицах дружинники хватали, а он уже тогда за узкие штаны готов был хоть на сто первый километр. И в то же время — демонстративный демократ. Сидит такой вот, вроде меня, грубо говоря, бухгалтер в своем углу, сводит дебет с кредитом, и вдруг дверь открывается, и заходит семидесятилетний академик, лауреат всего, присаживается по-студенчески на угол стола и говорит: «Покорнейше прошу простить, что помешал, но не найдется ли у вас пары свободных минут, мне бы хотелось попросить вас о небольшом одолжении…»
