Легата долгая зима и бесполезная весна измучили еще больше симонова. Симон воин; он умел выжидать. Легату же подавай все сразу, по первому велению. Легат был церковником и ждать не желал.
И потому винил кардинал Бертран графа Симона в лености и бездеятельности, в нерешительности, в неумении, в том, что разинул рот на такой кус, который между зубов не помещается.
В уныние вгонит, а после унынием же и попрекает: мол, грех. Тем и живет.
Своего сына Амори Симон от легата берег, в лагере держал. Сам же изнемогал и не чаял уж разрешения от бед.
И вот приходит к Симону сенешаль Жервэ, от радости дрожащий, и без худого слова зовет на стены.
Следом за сенешалем поднимается Симон на ту стену, что обернута к полуночи, и видит, как приближается к Нарбоннскому замку кавалькада, расцвеченная множеством славных флагов.
Рычат львы и леопарды, бесятся куницы и медведи – идущие и готовые прыгнуть. Разевают клювы хищные птицы, встопорщены их когти. По зеленой равнине накатывают они на Тулузу, а люди, скачущие под этими знаками, и сами им под стать и несут в груди сердца львов и леопардов.
Впервые за долгие месяцы озаряется улыбкой лицо Симона – постаревшее, усталое. Была эта улыбка скуповатой, трудной, будто позабыл Симон, как это делается.
И вымолвил Симон:
– Как красиво!..
Впереди кавалькады женщина верхом на крупном коне. В гриву коня вплетены цветные ленты, попона под седлом с кистями, с уздечки свисает бахрома. А всадница в белом и золотом, широкие рукава с меховой оторочкой разлетаются, подол вьется. Белый мех у ворота ласкает гордую шею. Рослая, широкая в кости, сияющая, вся – как полдень. Толстые пшеничные косы бьют ее по спине и плечам.
Господи! Дразнит она, что ли, мужа своего, одевшись девушкой?
Симон сбегает со стены. Симон бросается к лошади – как был, без седла, летит навстречу.
И вот они сходятся в полуверсте от Нарбоннского замка. Со смехом протягивает Симон руки к Алисе. Она вынимает ногу из стремени, чтобы Симону ловчее перебраться к ней в седло.
Под общий хохот граф Симон усаживается на алисиного коня позади жены. Он обнимает ее при всех, целует в затылок. Дотянувшись из-за спины, забирает в жадную горсть ее пышную грудь.
– Пустите, – отбивается Алиса. – Что за ребячество, мессир.
– А, прекрасная дама, – отвечает ей Симон. – Наконец вы мне попались. Больше я вас никуда не отпущу.
– А я от вас больше никуда не уеду.
Симон оглядывает рыцарей, его обступивших.
– Как я рад вам, мессиры! – говорит он. – Ну, уж теперь-то мы покажем этим сукам!
* * *
Уж конечно, такая блестящая кавалерия не осталась в Тулузе незамеченной.
Молодой Фуа и его братья, Рожьер и Одо Террид, без труда угадывали, каковы ближайшие намерения Симона, и потому бросились укреплять Сен-Сиприен.
Под зорким желтым птичьим оком Рожьера жители предместья – даже дураки из приюта, какие уцелели – таскали камни и бревна. По всему Сен-Сиприену наваливали кучи мусора, выстраивали заграждения – лишь бы конница не прошла, а большего не требуется. Между улиц, и без того кривых и узких, появились опять баррикады. Оба госпиталя, расположенные выше и ниже Нового моста, превращены в бастионы.
Рожьера видели повсюду. Охваченный злой радостью, с потными оранжевыми волосами, перевязанными на лбу ремешком, как у мастерового, он появлялся то у госпиталя на берегу, устрашая горожан, дураков и двух бесстрашных монахинь, то в глубине предместья, у церкви святого Киприана, где проводили ров.
Тулузу плавила невыносимая жара. Казалось, самая утроба земли источает влагу, делая воздух густым и почти непригодным для дыхания. Глазам больно было смотреть на Гаронну, а тусклое небо нависало так низко, что цепляло башни Нарбоннского замка, хотя оставалось безоблачным.
У Мюрэ Симон переправлялся на левый берег – на тех же баржах, что и минувшей осенью. Все шло, как полгода назад: раздраженные рыцари, орущие корабельщики, испуганные кони, бестолковые овцы и еще более бестолковая пехота.
Отряд с Симоном был невелик, сколько уместилось на баржи.
И вот граф Симон подходит к Сен-Сиприену. Все в точности, как минувшим октябрем. Ревут роговые трубы, кричат, ярясь, всадники, грохочут телеги, поспевая за неспешным шагом конницы.
В глубокие рвы, что у церкви святого Киприана, летят с телег мешки с травой, скатываются бревна. А чтоб не препятствовали мостить пути графу Симону, конные наседают на обороняющих рвы.
И Анисант во главе своих копейщиков гонит жителей предместья, чтобы чиста была дорога перед франками.
Прошли первую линию заграждений, почти не задержавшись. Телеги бросили там же – все равно завязнут в извилистых улицах.
Ворвались в предместье, поначалу помех не встречая. И тут ждало их, как и затевали братья Петрониллы, главное – ради чего так легко и впустили франков.
Баррикады превратили Сен-Сиприен в клубок – будто нить с веретена упала и спуталась и от узлов не расцепить ее. И повсюду ждали ловушки, везде жадно сторожили засады, а камни и стрелы готовы сорваться с каждой крыши, из-за каждого поворота.
Пехота больше путалась под ногами у коней, чем помогала. Жара давила все тягостней. Доспехи раскалились. Многие франки сняли шлемы и поплатились за это.
И дрогнули франки.
Видя это, Симон начал отходить. Отступал медленно, осмотрительно, опасаясь, чтобы Рожьер не загнал их в какую-нибудь охотничью яму, загодя вырытую на столь крупного зверя.
Наконец, вырвались на берег Гаронны. С башни, охраняющей подступы к Новому мосту, вслед уходящим франкам полетели камни, но стреляли невпопад и большого урона не нанесли.
Симон опять отступал.
Гаронна сверкала для глаз нестерпимо, будто облитая по поверхности ртутью. Кони уносили тяжелых всадников вдоль уреза воды. Под копытами река вскипала.
По левую руку от отступающих осталась красноватая стена госпиталя святой Марии, мелькнули сгоревшие еще осенью склады, в провале улицы показался и сгинул оскал баррикады – гнилые зубы в ухмылке урода.
Дальше – деревья и убогие хижины и, наконец, только деревья.
Симон поднимает руку, Симон кричит, и его хриплый крик прокатывается по рядам отступающих:
– Сто-о-ой!..
Встали лагерем недалеко от предместья. Передохнуть, выждать. Расседлали лошадей, окопали место для костров, на землю бросили плащи и сами повалились, переводя дух, – вот и лагерь.
Симон от горячих доспехов избавился и тут же заснул мертвым сном в разливе голосов и грохота – устал.
Разбудил его ближе к ночи Гюи, молодой бигоррский граф. Мясо уже прожарилось – нарезанное тонкими ломтями, насаженное на свежие прутья.
