тяжелы и без ветра быстро падают, но всё равно он дышит носом. Плыть с одной рукой, во всей его одежде, в сапогах, с пистолетом и флягой было очень тяжело. Одежда намокла и стала тянуть его на дно, а уж про пистолет и говорить нечего. Он был словно кирпич в рукаве. Горохов больше сил тратил на то, чтобы не утонуть, а не на то, чтобы двигаться. Он не видел, насколько успешно его продвижение к берегу, а вот течение чувствовал прекрасно. Уполномоченный буквально за минуту успел устать, но продолжал плыть, и единственное, что его успокаивало, так это то, что огни лодки были уже достаточно далеко от него. Лодка уходила всё дальше на север, а значит, его ещё не хватились.
Рыбы. Ну, о них лучше не думать. Говорят, что стекляшки к вечеру опускаются на дно. У них на темени есть пятно, которым они чувствуют свет, ночью они не кормятся. Да и не были стеклянные рыбы главной опасностью в реке. Тут водилось кое-что похуже. Например, щуки. Уродливые создания, на четверть состоящие из огромной пасти с зубами-крючьями. Вот эти трёх-, а иной раз и четырёхметровые твари были самыми опасными в реке. Щука, вцепившись в человека, начинала мотать башкой туда-сюда и могла запросто размотать, разорвать его, оторвать руку, ногу или вырвать часть тела непрерывными, судорожными движениями своего корпуса. А ещё в глубоких местах реки, в омутах, залегают огромные бегемоты, некоторых из которых могут запросто ударом из глубины перевернуть маленькую лодку с мотором. И это были только те рыбы, о которых Горохов знал.
Больше всего ему мешал плыть пыльник, лёгкая ткань которого, намокнув, вдруг стала не такой уж и лёгкой. Левая, свободная рука уже заметно устала, он и не заметил, как стал работать правой. И та, конечно же, начала болеть; иногда боль, когда он по неосторожности прилагал серьёзное усилие, была резкой, острой.
Но он уже не обращал внимания на это. Как и на наваливающуюся усталость.
Плыть, плыть, пока есть хоть капля сил. Вот только дышать носом у него уже почти не получалось. Слишком интенсивно он работал, чтобы ему хватало размеренного дыхания носом. Вода, похожая на бульон, попадала и в нос, и в рот, она имела стойкий и привычный щелочной привкус, сразу вызывала оскомину, желание отхаркаться и промыть нос. Но с этим можно было мириться. Больше всего его начинала донимать усталость. Он стал уже подумывать о том, какую вещь выбросить, чтобы облегчить себя.
Но от чего он мог освободиться? Пыльник? Оружие? Но как потом выживать в степи без этих главных для выживания вещей. Про флягу Горохов даже и не думал, уж лучше утонуть сразу, чем оказаться в жаре без воды и спрятанных в тайнике вещей. Он больше не вспоминал про лодку. Под очки уже попала вода и начала жечь глаза, но Андрей Николаевич продолжал плыть, понимая, что силы уже на исходе. На исходе. Но тут впервые за весь заплыв он увидал перед собой чёткую чёрную стену. Рогоз! Берег! Ну наконец-то! Это придало ему сил.
Боль в руке, усталость, нехватка воздуха, опасение вдохнуть споры, – всё сразу отошло на второй план, теперь он надрывался только, желая достичь берега. И вот она, чёрная стена прибрежных зарослей, он наконец коснулся сапогом твёрдой поверхности.
Твёрдой! Нога провалилась в ил. Горохов всё равно был рад. И ничего, что ноги утопают в иле чуть не по колено, ничего, что местные твари, наверное, рыбы-стекляшки, перепуганные им, путаются в ногах и полах пыльника, главное, что он уже мог идти, но выходить не спешил. Уполномоченный, стараясь дышать носом и делать вдохи как можно реже, достал из воды флягу…
Какая-то тварь схватила пыльник, стала его дёргать, но и это не отвлекло его. Он, почти не дыша, стряхнул с фляги воду, забрался в тайник и вытащил оттуда респиратор. О, с каким удовольствием он его нацепил! Наверное, это был первый раз в его жизни, когда уполномоченный был так рад маске. Теперь, когда она была на лице, он смог широко открыть рот и вдыхать, вдыхать, вдыхать этот едкий речной воздух. Но надышаться ему не дала тварь, которая трепала его одежду, и он, по-прежнему утопая ногами в мягком речном грунте, пошёл к берегу.
Рогоз стоял перед ним сплошной стеной, и через него приходилось пробираться, на него посыпались тучи спор. Он, конечно, не видел их в темноте, но знал, что они красные. Сейчас для этой красной мерзости не сезон, но и сейчас они опасны. Они всегда опасны. Главное – их не вдохнуть, не дать им попасть в лёгкие.
Горохов продрался через рогоз, что без тесака было сделать непросто, а сразу за зарослями высился обрыв, на который с одной рукой он едва смог подняться. Мокрый, грязный, весь в смертельно опасной пыльце, с больной рукой и слезящимися глазами, с перхотью в горле и жжением в носу, он хотел упасть прямо тут, на этой круче. Вот только делать этого было нельзя. Ноги трясутся от напряжения, но уполномоченный понимал – нужно уходить, и уходить быстро. И не только потому, что рядом река с её мерзким рогозом. Главная опасность – это Люсичка. Как только она поймёт, что он сбежал, она вернётся. Потому что его теперь нельзя оставлять в живых. Во-первых, она похитила большую научную ценность. А во-вторых, Горохов единственный, кто об этом мог рассказать. Возможно, его уже ищут, осматривая лодку. И найдут лишь Яшку-стюарда. Так что вернутся. И у них наверняка есть коптер с тепловизором. Тепловизор в темноте следов на песке, конечно, не разглядит, а вот его Горохова, очень даже «увидит».
До рассвета час. Нужно было уходить, и он, напрягая последние силы, пошёл на восток. Стараясь выбирать твёрдый грунт, чтобы не оставлять следов: они ведь и утром будут искать.
Было бы хорошо, если бы поднялся ветер. Вот только ко всему прочему его начинала разъедать кислота, вырабатываемая речными амёбами. Горло, да и всю носоглотку, раздирало. Появился зуд в паху и между лопаток, но хуже всего дело обстояло с глазами. Он остановился. Как бы ему этого ни не хотелось, как он по привычке ни экономил воду, но глаза всё-таки нужно было промыть. Ему совсем не хотелось терять зрение даже частично. Это в степи смерти подобно. Он остановился, прижал флягу к животу локтем сломанной руки, стянул зубами перчатку… Даже промыть глаза, имея одну руку – целая операция. Но всё же он промыл
