Лин повернула его вокруг руки, словно он был талисманом, и снова вернула себе спокойствие.
– Конечно, – сказала она Кондору. – Не беспокойся. Мы обязательно поладим.
***
Герхард Оденберг был не самым приятным человеком и отлично это знал. Можно было сказать, он не просто осознавал и принимал эту свою неприятность, он ею гордился так, как иные гордятся светским тактом или умением вести непринужденную беседу о поверхностных вещах. Неприятность и флер снобизма, аскетизм и добровольное одиночество – все это было тем, что составляло личность Герхарда Оденберга, неизменное и удобное, как три повседневных костюма, висевших в его шкафу.
Так что Герхард Оденберг отлично знал, кто он и как его видят другие, и неизменно пользовался этим.
Мальчишка, которого приставили к его дому вместо нормального охранника, смотрел на мир восторженным взглядом глупого щенка, которого еще ни разу не отталкивали ногой в сторону, чтобы не мешался. Он стремился угодить, носил великоватую для него форму – она досталась ему от старшего брата, Герхард узнавал, от старшего брата, который отслужил в императорской армии пять лет и вернулся, хромой на левую ногу, без пары пальцев на руке.
В армию он ушел в тот год, когда сам Герхард попал в Йарну. Давно.
В последние несколько лет это «давно» ощущалось как бесконечная череда смены дня и ночи, месяцев, сезонов, одежды у горожан.
Сейчас, к примеру, была зима. Вторая половина декабря, время венков из еловых веток, пряного печенья и теплого вина. Шумное время с огнями и песнями, потому что с огнями и песнями проще пережить густую темноту самых длинных ночей года.
Раз в три месяца Герхард выходил из дома в лучшем своем костюме и шел в ратушу к городскому главе, чтобы снова рассказать ему, как тиха и спокойна жизнь в Йарне. О том, что в этот раз в городе снова не произошло ничего серьезнее, чем пара сломанных ног или мелких краж.
Мир казался Герхарду громким – и в звуках, и в цветах: все эти флаги на ратуше, форменный мундир городского главы, яркая роспись потолка в зале, где тот принимал посетителей, синева в окнах и зелень еловых веток. День был очень солнечным, свет бил отовсюду, и белизна снега резала глаз. Поэтому Герхард морщился, подходя к дому.
Поэтому он был не в духе. Почти зол.
Юный стражник скучал у крыльца. При виде Герхарда он выпрямил спину и попытался придать лицу серьезное выражение. Герхард усмехнулся и покопался в памяти, вспоминая его имя. Сид. Сокращение от чего-то более громкого и звучного, не то от имени святого, не то от праздника, накануне которого Сид родился. Примерно так здесь имена и давали – по календарю или по наследству.
Герхарду показалось, что Сид чем-то не то напуган, не то встревожен. Глаза выдавали его: обычная восторженность сменилась виноватым выражением, какое бывает у щенков, когда те что-то воруют или портят.
– Ну? – спросил Герхард, когда мальчишка поздоровался с ним, вытянувшись по струнке. – Что-то не так?
Взгляд Сида метнулся в сторону, к двери в дом.
– Вас ждут, – сказал Сид. – Внутри.
– Я же просил никого не пускать, – холодно произнес Герхард, показывая свое недовольство. – Меня нет, сегодня не принимаю, ушел в ратушу до позднего вечера, – выпалил он почти с раздражением все то, что пришло ему в голову, все отговорки, которые можно было бы придумать.
Почему так сложно выполнить приказ, когда тебя просили просто не впускать никого в дом?
Взгляд Сида стал еще более виноватым. Щенка ткнули носом в то, что он наделал.
– Она… она сказала, Мастер, что для нее ваша дверь всегда открыта.
Герхард замолчал. Он отошел на шаг назад от напуганного, расстроенного мальчишки и убрал руки за спину. Ему казалось, что так он выглядит строже.
Утром, когда он выходил отсюда, у него в руках было несколько листов плотной бумаги – отчет.
Сейчас руки были пусты.
– Вас ждет Видящая, Мастер Герхард, – пояснил Сид. – Она пришла буквально вот-вот. Словно подгадала к вашему возвращению.
***
Раз в три месяца Герхард Оденберг выходил из дома в лучшем костюме и шел к городскому главе, чтобы рассказать тому, как тиха и спокойна жизнь в Йарне и окрестных землях. Здесь действительно было тихо, несмотря на близость Бергрензе – высоких гор с их лесами, ущельями, озерами и ледниками.
Горы были границей, как ни посмотри. Естественной природной границей с Геллингхеймом – раз. Границей Изнанки, как любой подобный ландшафт: слишком уж темны были здесь чащи, слишком быстры реки, слишком глубоки пещеры. И, если верить в то, чем занимался Мастер дель Эйве, Бергрензе когда-то были еще одной границей – глубокой, древней, очень важной для мира. А жить на границе – опасная практика, поэтому тишина, стоящая в Йарне все эти годы, действовала Герхарду на нервы.
В лесах, конечно, исчезали люди, каждое лето кто-то тонул в реке, каждую зиму – уходил под лед. Кого-то задирали звери, кто-то погибал, сорвавшись с обрыва вниз, ничего удивительного. Ничего… особенного, такого, с чем не смог бы справиться город без волшебника.
Это и составляло предмет договора, заключенного между Герхардом Оденбергом, как представителем Йарны, и Юлианом дель Эйве, как представителем неких сил, не имевших имени, но имевших власть в этих землях. Именно поэтому жизнь в Йарне была тихой, а сам Герхард давно не работал ни с чем серьезнее присмотра за порталом, поиска пропавших людей и предметов, лекарства и…
И еще кое-чем еще.
Это кое-что сейчас сидело в гостиной, той, которая предназначалась для встречи гостей, выходящих из Двери. Хрупкая молодая женщина в сером пальто, с тонкими черными косами, похожими на двух змеек, лежащих у нее на плечах. Она была бледной, с ввалившимися щеками, словно давно не высыпалась толком и так же давно голодала. Герхард привык видеть ее такой.
Но вот к светлым, словно выцветшим глазам он так и не смог привыкнуть.
– Здравствуйте, Мастер Герхард, – сказала она, улыбаясь нервной улыбкой задерганного ребенка.
На вид ей было куда меньше лет, чем на самом деле.
– Здравствуй, Хёльда, – ответил он. – Как насчет выпить со мной чаю?
– С превеликим удовольствием, – она легко встала, оттолкнувшись от подлокотников кресла.
Темные косы скользнули по плечам – и правда как змейки.
Волшебство в этом мире распределялось не слишком честно. Сказать по правде, оно само по себе рождало несправедливость. Если бы не Законы, стоящие выше любого из волшебников, эта несправедливость ощущалась бы сильнее, чем сейчас, но даже эти законы не могли истребить ее полностью.
Кому-то везло больше, и к его таланту прилагалась семья и богатство, кому-то меньше, и ему приходилось зарабатывать талантом на жизнь, тратя самого себя с пользой для общества. А кому-то не везло совсем. К примеру, женщинам, склонным к волшебству. Особенно тем из них, кто родился в глуши, в такой, как Йарна, и никогда отсюда не выберется, как ни крутись.
