– А кто я такая? – едва успокоившись, смеюсь ему в лицо и вытираю свое – мокрое.
Опять.
– Ты – моя девушка. Я люблю тебя! Поэтому я ревную, как черт!
– Нет, Лукас, ты печешься о своей репутации.
– Нет, это не правда, – сквозь зубы произносит. – Ты знаешь, черт возьми, что я не такой! Я просто взбесился, когда увидел тебя и его…
– Тогда не смотри! – в этот раз его перебила я.
Мы дышим в унисон, очень быстро. Накаленная обстановка сводит с ума, кружит голову. В самом плохом смысле.
– Удали глумливое фото из своего мобильника, и какая разница, что будут говорить за спиной, – выдыхаю, облизнув пересохшие губы. – Это пришлось на то время, когда мы были в ссоре. Когда мы не были вместе.
Лукас протирает ладонью лоб, на скулах его заходили желваки. Мы перестали кричать, поэтому можем услышать, как отдаленно, из дальней комнаты люкса доносится музыка. Трек «Believe» заполняет тишину, которую мы пока не рискуем нарушать. Я тоже люблю его. Очень-очень сильно. Я прошу мысленно его, чтобы он не разбивал моего сердца.
Люблю…
– Мы были бы вместе, и этого поцелуя не произошло бы, если бы ты простила меня, – откликается британец, вложив в прозвучавшую между ним и мною фразу горечь пережитого часа.
Я ему возражаю. И не сосчитать, сколько раз за последнюю сотню минут я хмурила брови.
– Но я простила тебя.
– Через три долбанных месяца! – взрывается вулканом Лукас, сознавшись, в конечном счете, как его это коробит.
Терзает и мучает.
– Но простила же! И найду в себе силы простить тебя снова.
В издевательской манере Блэнкеншип прыскает со смеху.
– За что это, интересно?
Он не понимает. Он так ничего и не понял.
– Ты переписывался с Джорджиной, когда мы гуляли по набережной, когда мы ужинали, когда ты показывал мне все величие Лондона. Я думала, ты был только со мной, но, как оказалось, ты был с нами обоими. И спрашиваешь, за что? – глотая слезы, говорю. – Этот уик-энд… – мне приходится взмахнуть руками, начать жестикулировать, дабы у него в голове, в конце концов, уложилось, что я чувствую. – Этот уик-энд я ждала долго, еще с того момента, как ты впервые заговорил про Лондон со мной. Я была восхищена тем, что у меня есть, как меня восприняли твои друзья, как мы круто проводили время с тобой. Но потом я узнаю, что ты делил себя на две части – для меня и для этой… Джо. Ты сорвался, оставил меня в номере одну и уехал к ней, утешать ее.
Я не останавливаю слез. Пусть льются рекой.
– Ты хочешь меня целиком, и я хочу тебя полностью. Без остатка. То, что мы ругаемся, – в свободном пространстве между нами рукой указываю на себя и Лукаса, – это ненормально. Ненормально то, что ты не слышишь меня.
Я разбираюсь с застежкой браслета и, сняв с запястья драгоценность, вкладываю ее в ладонь озадаченного британца.
– Не понял…, – произносит тот сконфуженно. – Что… ты делаешь, Ева?
Я ступаю к двери, раскрываю ее и выхожу из номера. Лукас со скоростью отправляется за мной. Нажимаю на кнопку лифта; он встает рядом и допытывается о том, что я надумала.
– Ты бросаешь меня?
Все звезды, рожденные в моей собственной галактике, гаснут.
Гаснут, гаснут, гаснут – одна за другой.
– Ты уходишь?
– Я прогуляюсь, подышу воздухом, вернусь позже. Не переживай, мы успеем на утренний рейс до Рима.
Лукас загораживает мне вход в кабину, когда створки лифта расходятся.
– Что? НЕТ! Ты заблудишься в этом городе, ты его не знаешь. И я не отпущу тебя никуда ночью, слышишь? Это опасно, – добавляет он с английской рациональностью.
Предпочитаю игнорировать его заботу и, наверное, могу гордиться тем, что сумела зайти внутрь кабины против воли Блэнкеншипа. Он тянет меня назад, но я толкаю его. Тогда у него не остается выбора, и он запрыгивает в лифт в последний момент. Пока мы спускаемся вниз, Лукас отговаривает меня, взывая к моей целесообразности. Однако единственное, чего я желаю – оказаться подальше от него и подумать. Проветрить голову, прийти в чувства.
Менеджер Waldorf спешит в нашу сторону, стоит ему завидеть в фойе убегающую от Лукаса меня. У низкорослого мужчины, облаченного в униформу, виноватый вид, хотя это он должен делать замечания нам, и мы должны себя так ощущать.
– Сэр, доброй ночи! Доброй ночи, мисс! Если у вас есть минутка, я хотел бы с вами поговорить. Мой помощник звонил вам в номер, но… никто не ответил, – не скрытое волнение в голосе администратора вгоняет меня в краску.
Причина во мне и Лукасе. Я не веду себя обычно подобным образом. Корёжит от осмысления: неудобства, которые мы доставили другим гостям и персоналу гостиницы… мы не сможем это исправить. Блэнкеншип, разумеется, возместит ущерб, но этого недостаточно. Я чувствую себя анормально.
– Потом! – рявкает Лукас, догоняя меня у двери с автоматическим управлением.
Он поворачивает меня к себе, схватив за локоть, уже на улице.
– Останься, – говорит умоляюще. – Останься, Ева. Мы все решим. Я согласен. Я-я.. со всем согласен! Это правда, ты сказала очень много правильных вещей. Я просто…, – он крутит пальцем у своего уха, – … разучился слышать людей. В том числе, тебя. Но моя жизнь потеряет смысл, если ты уйдешь.
Глушу в себе хныканья, что прорываются изнутри – равно тому, как пробиваются из-под земли ростки. Глаза вновь полны слез, я закрываю их, веками и накрашенными ресницами блокируя выход соленой жидкости. Не при Лукасе. Не снова.
Мы стоим на краю тротуара. Свет фонарей заливает проспект, создавая красочную картину вокруг. Я без ума от Рима, но мне грустно расставаться с Лондоном. Поэтому, когда подле нас тормозит черный лондонский кэб со светящимся оранжевым значком «ForHire», радуюсь возможности проехаться по столице до наступления рассвета. Оконное стекло со стороны водителя опускается, и таксист беспокоится:
– Доброй ночи, мисс, – пожилой мужчина подозрительно оглядывает Лукаса, стоящего слишком близко от меня, – у вас все в порядке?
Я бегло улыбаюсь ему и киваю торопливо головой.
– Да, все хорошо. Спасибо за вашу внимательность.
Он мягкосердечно улыбается и склоняет голову набок. Через короткий миг его улыбка становится извиняющейся.
– Вы уверены? Ваш спутник…
Лукас спешит встрять в разговор.
– Немного пьян, и это все! – Блэнкеншип продолжает бесстрастно: – Я не причиню ей вреда.
Поднимаю голову и встречаюсь с его глазами непередаваемой красоты.
– Никогда, – подкидывает еще одно слово, прежде чем замолчать.
Он похож на заплутавшего в лесу путника, отчаявшегося, и подкидывающего в угасающий костер последнюю сухую ветку, которая у него имеется.
