размеренный образ жизни, садился за письменный стол, одевался на прогулку, но силы изменяли, приходилось отдыхать. По свидетельству домашних, к убыванию сил Лённрот как врач и рассудительный человек относился спокойно и не хотел никого тревожить. Вечером 13 марта 1884 г. ему стало хуже, но он сказал успокаивающе домашним: «Ложитесь спать, я тоже скоро отойду на покой». Назавтра вызвали телеграфом врача, в беседе с которым Лённрот сказал: «Врачам со мной уже нечего делать, лечите лучше молодых», — и он указал на присутствовавшую при этом подругу дочери, легочную больную.
Элиас Лённрот скончался ранним утром 19 марта 1884 г. По воле покойного он был погребен на кладбище в Самматти. Похороны превратились в общенациональный траур.
Человеческое обаяние и благородство натуры Лённрота проявились и в самых последних его поступках и решениях. Помня о материальных тяготах собственной школьной и студенческой молодости, он охотно помогал в старости тем, кто хотел учиться, а часть своего состояния завещал на строительство школы в Самматти. Свою библиотеку (за исключением книг, которые были необходимы его дочери) он завещал Обществу финской литературы.
Поскольку Лённроту не хотелось собственного посмертного возвеличения, он распорядился продать как можно скорее после его кончины усадьбу в Самматти, чтобы исключить возможность основать там музей. У него был перед глазами пример: дом скончавшегося до него Рунеберга в городе Порвоо был вскоре превращен в музейный «Дом поэта» (одновременно там было устроено почетное жилище-квартира, которая по установившейся традиции предоставляется наиболее значительным финляндско-шведским поэтам-преемникам — традиция продолжается до сих пор).
Тем не менее посмертная слава Лённрота оказалась очень устойчивой, никакие общественно-идеологические девальвации ее не коснулись.
Но это слава подлинно народная, почти фольклорная и потому богатая нюансами — как бы в соответствии с многообразием фольклорных жанров, в которых есть место и юмору, и восхищению. В памяти потомков Лённрот остался во многом легендарной личностью. Как и о некоторых других знаменитостях, о нем рассказывается немало разных историй, в том числе забавных, и в них довольно трудно отличить правду от вымысла. Для примера приведем историю о женитьбе Лённрота. Легенда гласит, что уже состоялось обручение молодых, родня невесты в Каяни готовила пышный свадебный пир чуть ли не на сто персон, однако жених до самого последнего дня находился еще за сотни верст в имении Лаукко у Тёрнгренов, заканчивая свои рукописи. Разумеется, все волновались, поспеет ли он вовремя и вообще не передумает ли, решив все-таки остаться старым холостяком. Но вот наконец утром двери открыл робкого вида мужчина в довольно будничной одежде, и когда его, не сразу узнанного, спросили о цели прихода, он ответил, что вроде бы у него должна быть здесь невеста.
Очень многие истории о Лённроте построены именно на том, что он выступает в них как бы в двух ипостасях: простолюдина по внешности и образованного интеллигента по сути. Первое было на виду, второе — скрыто за обманчивой внешностью. Словом, как в народной пословице: по одежке встречают, по уму провожают.
Также биографы и исследователи Лённрота, — причем уже всерьез и многократно, — задавали «вечный вопрос» о том, кем же он был на самом деле: просто ли механическим «переписчиком» или творцом, недалеким ли простолюдином и «скромным сельским лекарем» или на редкость умным и образованным человеком? Спрашивали даже о том, к какому сословию его, собственно, следует отнести. Вспоминали о портновском ремесле предков Лённрота и его самого — в том смысле, что оно якобы сослужило ему пользу, когда он композиционно кроил и сшивал свои книги. И пусть это была лишь исследовательская метафора, но и она далека от истины.
Даже редкостное трудолюбие Лённрота можно было при желании истолковать отнюдь не в пользу его интеллекта. Если несколько огрубить ход мысли в иных суждениях, то получается следующее: отменное здоровье крестьянина помогло Лённроту без устали «бегать» за рунами, а портновское ремесло приучило к невероятной усидчивости за письменным столом.
Еще Ю. Г. Линеен, поначалу весьма восторженно встретивший «Калевалу» 1835 г., потом почему-то охладел к Лённроту (некоторые объясняли это завистью к его славе) и попросил своего семнадцатилетнего сына, занимавшегося рисованием, изобразить в карикатуре-шарже неутомимого «босоногого странника» с посохом в руке и котомкой за спиной. К рисунку сына уже сам Линеен — как профессор-античник — присовокупил латиноязычную подпись, которая в переводе гласила: «Один человек своим беганием спас наше общее дело». Со временем рисунок стал в некотором смысле историческим и запомнился многим — его воспроизводили бесчисленное количество раз в самых разных изданиях. И если первоначально в рисунке (как и в подписи) подразумевалась критическая заноза-насмешка, то впоследствии она притупилась и выветрилась, рисунок воспринимается скорее с добродушной улыбкой — в духе фольклорной легенды о великом страннике.
Потомки хотят видеть в Лённроте именно человека, а не икону. Народная память любит своих кумиров веселыми, улыбающимися, жизнерадостными. Она прощает им многое — кроме раболепия и чинопочитания, а этим Лённрот не страдал.
В разное время появлявшиеся статьи с характерными заглавиями типа «Проблема Лённрота» или «Загадка Лённрота» помогали в конечном итоге уразуметь, согласовать и соединить воедино разноликие ипостаси реальной исторической личности, соотнести легенду с фактами, отделить в речах и поступках самого Лённрота шутку от вполне серьезного.
Касаясь этих долгих усилий критики, Т. Королайнен и Р. Тулусто, финские авторы относительно недавней новой краткой биографии Лённрота (1985), высказали простую и верную мысль: многое в личности Лённрота, в его привычках и поведении, в нравственном облике и отношении к людям объясняется тем, что он был интеллигентом в первом поколении, выходцем из народной среды, черты которой в нем проявлялись в очень индивидуальной и своеобразной форме.
Странствующий Элиас Лённрот. Рисунок-шутка
К этому можно еще добавить, что в первом поколении по существу была тогда вся очень молодая и очень немногочисленная еще финская (финноязычная) интеллигенция. В эпоху Лённрота она делала только первые шаги, закладывала первые основы современной национальной культуры, и в этом было своеобразие эпохи.
Элиас Лённрот достойно представлял свое поколение. Он был наиболее выдающимся посредником между тысячелетней устной народно-поэтической традицией и современной книжной культурой.
И нужно было непременно обладать тонким культурно-историческим чутьем, большими знаниями, неиссякаемой любовью к народу и сокровищам народной поэзии, чтобы в трудных условиях его времени совершить то, что воплотилось для потомков в его классических книгах.
