это счастье.
Очень ей нравился наш Андрейка, видно, напоминал кого-то из внуков, а может, и просто приглянулся: веселый, послушный, не капризный. И стала она каждый раз, как подойдет к нашему забору с бидонами и поздоровается, говорить Лене:
– Вот всё смотрю на вашего Андрюшу, какой он трудолюбивый, да сильный, да покладистый! Хозяйка, отдай мне его в батраки, ну хоть на неделю. Вот же деду будет радость.
Нам, конечно, была приятна и ее похвала, и даже ее просьба, но чтоб своего мальчика в одиннадцать лет в чужую деревню послать одного – это уж нет. Мы стали шутить, когда она приходила:
– Ну что, баба Настасья, всё ходишь, батрака ищешь? Неужели лучше нашего нет?
– Ищу, ищу, родименькие, но ваш-то так приглянулся, что и ни на кого другого глаза не глядят. Ну что, хозяйка, не надумала своего богатыря мне в работники отдать? А я и молоком, и яичками расплачусь, и капусты с грибами вам насолю нашей, деревенской, – пальчики оближете.
Мы же всё в шутку с ней обсуждали, а Андрейка этого не понимал и тоже проситься стал:
– Отпустите, да отпустите, хочу поработать в деревне и с дедом бабы Настасьи повстречаться!
Мы сами и не заметили, как начали между собой обсуждать это более серьезно. И вот как-то раз Лена и говорит мне:
– Лиза, а как ты думаешь, может, и правда отпустить Андрейку с Настасьей, но не на неделю, конечно, а на пару дней? А то я смотрю, парень здесь у нас что-то скис, видимо, уже всё надоело, и он заскучал. Может, пусть поедет, получит новых впечатлений? Она вроде женщина серьезная, и места тут тихие, не опасно отпустить. Как думаешь, крестная?
Лена всегда так: чуть что серьезное – то крестной называет, а в обычное время и не вспомнит, что я ему тоже мать, хоть и не родная. Я, правда, об этом уже упоминала.
Я была совсем не против того, чтоб Андрейка поехал, хотя всё же немного опасалась: вдруг испугается мальчик или застесняется в незнакомом месте? Но сама понимала, что это был обычный материнский страх отпустить ребенка от своего подола. И я ответила, что мы можем и должны его отпустить с молочницей на пару дней к ней в деревню. Андрейка обрадовался нашему решению, даже сначала не мог поверить, что его отпускают, думал, что мы разыгрываем его. А когда понял, что мы не шутим, то просто прыгал и смеялся от восторга. Настасья тоже была очень рада, кланялась, благодарила нас, даже прослезилась. Отъезд наметили на следующий ее визит.
В назначенный день всё складывалось замечательно. Была хорошая погода, настроение у нас приподнятое в ожидании Андрейкиного отъезда в батраки. Молочница появилась у нашей калитки как обычно. Затем, пройдясь по своим клиентам и раздав всем молоко, вернулась обратно к нам.
– Ну где мой работник? Готов в путь-дорогу? – спросила она с улыбкой.
– Готов, бабушка Настасья, – ответил наш мальчик, подходя к калитке с котомкой, которую мы с Леной ему собрали.
– Ну тогда поехали, автобус ждать не будет, – сказала она и поклонилась нам в пояс. – А вам, добрые люди, спасибо большое! Вы ведь даже не можете представить, какое нам с дедом удовольствие подарили. Мы ведь с ним всю ночь не спали от радости.
Ее голос задрожал, и мы увидели слезы на глазах. Нам стало даже неловко, что она так близко к сердцу приняла это событие.
Мы проводили нашего батрачка до автобуса, а он даже не оглянулся на нас, влезая внутрь и устраиваясь на сидении рядом с Настасьей. И автобус поехал, пыля, по проселочной дороге, везя нашего мальчика в первую его самостоятельную поездку. Мне хотелось бы рассказать, как мы переживали эти два дня, как не спали ночами и ждали Андрейку обратно, но ничего такого не произошло. Мы были с Леной совершенно спокойны в эти дни, работали в саду и на огороде, а когда начинало слегка темнеть, прогуливались вдвоем в сторону колхозного поля невдалеке, смотрели, как садится солнце и на листья мелкими прозрачными жемчужинами ложится вечерняя роса. Об Андрейке почти не говорили, и на душе было хорошо. Просто ждали его обратно.
Через два дня мы, конечно, пошли заранее встречать Андрейкин автобус, стояли, ждали, высматривая, когда он покажется из-за дальних деревьев и с рычанием старого мотора подъедет к нашей остановке.
Лязгнули, открываясь, двери, и наш мальчик выскочил первым из автобуса с кульками и какими-то бидончиками. Он радостно кинулся к нам и сразу принялся торопливо рассказывать о своей поездке.
– Ну ты хоть поздоровайся, обними нас, путешественник, мы же два дня не виделись, – остановила его рассказ Лена.
– Ах да, привет, мам! Привет, крестная! Нате, держите, это вам, – сказал он, суя нам в руки какой-то бидончик и несколько кульков, и продолжал с жаром: – Вы не представляете, какая у бабы Настасьи корова! Да-да, это та, чье молоко она привозит. Она меня чуть копытом не саданула, когда я смотрел, как ее доят. Мам, мам, послушай, я косить научился, правда, детской косой, но всё равно, я уже умею!
И так всю дорогу до дома он висел то на мне, то на Лене и всё болтал без умолку. Мы были рады, что эта его поездка состоялась и всё прошло хорошо. Настасья разнесла молоко по соседям и вернулась к нам пить чай и рассказывать, как Андрейка у них с дедом гостил. Но как только она начинала, Андрейка ее перебивал и принимался говорить сам. Мы его не ругали, ведь это он не от невежливости, а от избытка чувств и от множества впечатлений, переполняющих его. Лена слушала сына и любовалась его запалом, а мы с Настасьей вытирали мокрые глаза. Отчего этот его рассказ так нас растрогал, трудно было понять, да мы и не хотели ничего понимать, просто смотрели на мальчика, на его детское загорелое тело, на его волосы соломенного цвета, выгоревшие на летнем солнце, на сбитые коленки, глаза, горящие во время рассказа, и каждый думал о своем.
Я вспоминала детство, нашу корову, сеновал и покос, свою семью и звуки нашей домашней живности ранним утром в хлеву. О чем думала Настасья, я не знаю, может, о детях, живущих в городе и редко их навещающих, может, о своей жизни, пролетевшей так быстро и оставившей их с дедом одних доживать свой век в заброшенной деревне. Может, она думала о том, что наш Андрейка своим приездом неожиданно согрел и осветил их одинокий дом. Вот
