Мама родная! За что?! — завопила она.
— Я тебе дам — караул! Я тебе дам — "мама родная" и "за что"! — проговорил с шипением змеи Сергей, нагнулся и стал терзать ее.
Стальной наручник, как молния, сверкал в воздухе и зарывался то в одну часть ее тела, то в другую.
Она сперва сопротивлялась, но потом перестала.
И где ей — слабой и несчастной женщине — бороться с этим извергом?!
— Легкие не тронь! Не тронь легкие! — только просила она.
А он, как назло, трогал эти самые легкие и с особым наслаждением ввинчивал в них пятигранную шишечку наручника. Ввинчивал и, растягивая каждое слово, наставительно толковал ей:
— Гм! Ты спрашиваешь — за что я тебя бью? А за то, что ты ничего не делаешь. Вчера всего 70 к. принесла. Если завтра меньше двух рублей принесешь, — убью, зарежу. Ей-Богу, зарежу!
Он наконец утомился, спрятал в боковой карман свой инструмент — орудие своего позорного ремесла, — и выпрямился. А она осталась на полу — избитая, истерзанная, оплеванная, гадкая.
Вся спина и плечи ее были испещрены синяками, сорочка порвана.
Она глухо рыдала, давилась слезами и лепетала:
— Ой, Боже мой!… Ой, легкие мои!… Мамочка…
Слезы без конца лились из ее глаз.
Камень зарыдал бы, глядя на это несчастное, поруганное существо, на эту слабую женщину. А он и в ус себе не дул.
Он смотрел на нее с холодным равнодушием, как на неодушевленный предмет, и спокойно поправлял свою помятую бумажную манишку и съехавший набок во время экзекуции галстук.
— Долго еще будешь валяться? — спросил он ее грозно.
Она не ответила.
Он повысил голос:
— Вставай и одевайся! Пора на улицу! Восьмой час уже! Живее, а то смотри у меня! Все ребра поломаю! Сердце вырву!
Голос его звучал так грозно, что она перестала стонать и медленно, упираясь в пол, поднялась.
Печальный вид ее — избитое и окровавленное лицо, растрепанные волосы, красные, вспухшие и полные слез глаза привели его в веселое расположение духа. Он громко и цинично расхохотался и стал иронизировать:
— Вот так красавица премированная! Хоть на выставку ее! И на кого ты похожа?! Умой сейчас свою поганую рожу!
Она глотая слезы, покорно поплелась к умывальнику.
Он, тем временем, подсел к столу, налил стакан чаю, заложил ногу за ногу и погонял ее:
— Живее! Чего так долго копаешься?!
Она умылась и подсела к зеркалу.
Когда в зеркале отразилось ее избитое лицо, из глаз ее снова хлынули слезы.
— Опять? — спросил он.
— Что ты со мною делаешь? — простонала она и схватилась за голову. — Смотри — какой у меня фонарь под глазом! Как я выйду на улицу и кто захочет посмотреть на меня?
— Пустое! Замажь его пудрой и готово!
— Да, замажешь, — и она занялась опять превращением своего мертвого и, вспухшего лица в майскую розу.
— Есть у тебя папиросы? — спросил он вдруг.
— Нет.
— Дай пятак, я схожу в лавочку.
— Где я тебе достану? Видишь, без сахару чай пью.
— Гм! А ты еще спрашиваешь — отчего я тебя бью. У тебя никогда ничего не будет, потому что ты лодыря валяешь. Спишь до 7 ч. вечера. Посмотри-ка! Маня Боцман и Феня Пассаж давно уже гуляют. А ты!… Пошевеливайся!
— Сейчас!
Она вколола в прическу последнюю булавку.
— На дворе очень сыро? — спросила она.
— А что?
— Не знаю, что надеть — сак или ротонду?
— Ишь, графиня. Простудиться боится. Не издохнешь.
Она, не слушая его, сняла с крючка длинную ярко-красную ротонду и с другого — большую, как поднос, шляпу с пышным страусовым пером.
Через несколько минут она была готова к выходу.
— Я провожу тебя, — сказал он.
Она ничего не ответила, потушила лампу, и они вышли в узкий коридор.
Пройдя коридор, они спустились по лестнице вниз в глухой переулок и очутились в объятиях тумана.
— Ну и погода, — проворчал Сергей. — Теперь хорошо сидеть в трактире, у органа, и чай пить.
Она опять ничего не ответила и плотно запахнулась в свою ротонду.
Они двинулись по направлению к Дерибасовской улице.
— Живее! — торопил Сергей.
Когда показалась Дерибасовская, Сергей остановился и сказал ей:
— Ну-с, прощаюсь, ангел мой, с тобою. Смотри, не зевай. Сегодня три парохода английских с кардифом (углем) пришли и два — с хлебом. Много джонов (англичан) шатается по городу. У них много башей (денег)… Два рубля принеси, помни!
Он надвинул картуз на глаза, сунул руки в карманы, свистнул, повернулся к ней спиной и зашагал.
Она посмотрела ему вслед и, когда он сгинул в тумане, направилась к городскому саду.
Мимо сада давно уже взад и вперед прохаживались попарно и в одиночку ее товарки, так же, как и она, одетые в яркие, бросающиеся в глаза ротонды и большие шляпы — Маня Боцман, Феня Пассаж, Соня Калараш, Лея Серебро и другие.
Они стреляли, как из пушек, глазами, подмигивали прохожим, вступали с ними в разговоры и всячески соблазняли их.
Ее заметила Лея Серебро — красивая, толстая еврейка в ротонде из зеленого плюша, который отливал серебром, — и, остановив ее, спросила, сильно картавя, по-балабарски[28]:
— Здравствуй, Женька! Чего у тебя мотрачки (глаза) мокры?
— Не спрашивай.
Женька прислонилась к решетке сада и глухо зарыдала.
— Что с тобой?! Этот "Серожка"-шарлотта, наверное, опять побил тебя?!
— Да… Мне тут, у сердца — больно. Кажется, он отбил у меня легкие, — простонала Женя.
— А чтоб его чума схватила! — выругалась Лея. — А мой Исидор, ты думаешь, лучше? Он вчера так бил меня, так бил. У меня до сих пор спина и правый бок болят. Ой, вейз мир! Чтоб его "хо-хоба" забрала! Такой карманщик!
— Он сказал. ЧТО если я завтра не принесу ему двух рублей, то он загрызет меня.
— Вот несчастье!
— Я утоплюсь.
— Э! Думаешь, на том свете лучше?.. Ну, довольно плакать! Погуляй лучше. Может быть, кого-нибудь подцепишь, — и Лея оставила ее.
Женя утерла глаза и стала гулять.
Она прошла, пересекая одну и другую мостовую, два квартала мимо пылающих и залитых золотом, серебром, бриллиантами и шелками витрин и повернула назад.
Она шла, то замедляя шаги, то ускоряя, косила глазами, слегка толкала мужчин в бок, смеялась и подмигивала им. Но никто не шел на ее удочку.
Каждый окидывал ее насмешливым или презрительным взглядом.
После долгого хождения, ей удалось заманить в переулок одного юнца.
— Хорошенький, — стала она нашептывать ему, — идемте.
Юнец, озираясь, спросил ее с замиранием в голосе:
— Куда?
— Увидите.
— А что будет? — стал выпытывать испорченный до корней мозгов юнец.
Она стала расписывать.
Юнец слушал-слушал и
