— В самом деле? — спросила Мира.
— Да. Наверно, так всегда было. Я знаю, что убила ради самосохранения. Я знаю, я была ребенком, что ударила, чтобы выжить. Но я также знаю, что испытала… радость от убийства. От того, что вонзила в него тот нож, ножик, один раз, другой, третий. Я была вне себя от радости.
— Почему бы в самом деле и нет.
Ева в совершенном шоке уставилась на Миру.
— Я убивала с тех пор. По долгу службы. Никакой радости это не приносит. И не может.
— Но то было не на службе. То был не офицер полиции, действующий по долгу службы. Ева, ты была ребенком, которого регулярно жестоко пытали — физически, психологически, эмоционально. Напуганным раненым ребенком, убившим чудовище. И эта радость была недолгой. Ты старалась забыть об этом, но это была лишь часть того, что двигало тобой. Ты испугалась этого чувства радости, потому что ты — это ты. Он не смог превратить тебя в животное, не смог превратить тебя в чудовище вроде него. Ты убила бешеного зверя и была этому рада. Ты отняла у другого жизнь и казнила себя за это.
— Если я снова это испытаю, если снова почувствую радость от того, что у меня руки в крови, я уже не смогу вернуться.
— Ты этого боишься?
— Мне… мне нехорошо от того, что, я знаю, во мне это есть.
— Это есть во всех нас, — сказала Мира. — Большинство никогда не оказываются в ситуации, когда им приходится или они сами намеренно испытывают это. Некоторые из тех, кто понимает это, превращаются в чудовищ. Другие становятся теми, кто их побеждает, кто защищает от них всех остальных.
— Обычно я понимаю это и принимаю. Но здесь… здесь все границы стерлись. Той ночью, когда у меня был кошмар, я напала на Рорка.
— Да это ерунда была, — начал возражать он.
— Не смей так говорить! — накинулась на него Ева. — Не нужно меня выгораживать. Я расцарапала тебя, я тебя укусила. Господи, я ему кровь пустила. Если бы у меня было оружие, я бы его применила. Я боюсь спать, — вырвалось у нее. — Боюсь, что снова сделаю это.
— Но ведь ты уже спала и не сделала.
— Да, но сегодня утром я посмотрела своей матери в глаза и узнала ее. Вечером я стояла над ее трупом и вспомнила. Кое-что. Я вспомнила еще кое-что.
— И ты боишься, что из-за этих новых воспоминаний во сне, когда ты теряешь бдительность, ты станешь еще агрессивнее?
— Логично, так ведь?
— Ева, я не могу пообещать тебе, что у тебя больше не будет ночных кошмаров или что они не будут жестокими. Но я могу сказать, что я думаю. Это была твоя первая ночь в Далласе, ты была так напряжена, и твое прошлое было так близко. Это была… просто перегрузка.
— Это что, такой термин в психоанализе?
— Это то, что ты поймешь. Ты не могла больше в себе это сдерживать, не могла больше вместить. Ты не нападала на Рорка, ты защищалась от того, кто пытался сделать тебе больно.
— Я действительно сделал ей больно, — пробормотал Рорк.
— И когда физическая и психологическая боль совпали, ты дала сдачи.
— Но что меня остановит в следующий раз? — продолжала настаивать Ева. — Сколько вечеров нам еще ложиться и ждать очередного сражения, что снова прольется кровь?
— Я могла бы дать тебе на первое время кое-какие препараты. Или, — продолжила Мира, — мы могли бы обсудить кое-что, о чем ты пока еще не говорила. Если сегодня ты узнала свою мать, разве не могло быть так, что твое подсознательное сделало это еще раньше, когда ты впервые увидела фотографии ее как подозреваемой?
— Да, я чувствовала, что что-то с ней не так, но не могла разобраться, что именно. Не смогла ухватить мысль.
— Не смогла на уровне сознания. Ева, ты не просто обучена быть всегда начеку. Ты такая с рождения. Зачастую к собственному неудовольствию. Если ты узнала ее, представь, какая это должна была быть дополнительная нагрузка на психику — неудивительно, что все это вылилось в болезненный и жестокий ночной кошмар. Она была частью того, с чем ты на тот момент еще не могла справиться, что ты продолжала в себе подавлять. Мать, символ всего, что должно поддерживать, ухаживать, любить и защищать.
— Она меня ненавидела, — внезапно произнесла Ева.
— Почему ты так считаешь?
— Потому что я видела это, чувствовала. Я это чувствовала даже тогда — в черт знает насколько раннем возрасте. Три, четыре, пять лет. Ей нравилось меня бить. Она завела меня, потому что кое-кому пришла в голову гениальная мысль вырастить собственную машинку для производства денег. Я для нее была не ценней собаки, а хлопот со мной оказалось куда больше, чем она думала. Она хотела меня продать, но отец не позволил. Так бы он не отбил вложенные в меня деньги. Она меня била, когда его дома не было, или просто запирала в стенном шкафу. Там было темно и нечего есть. Она даже имени мне не дала. Я для нее была ничтожеством. Даже меньше, чем ничем, — Ева нетвердой рукой поднесла к губам бокал с вином. — Она меня не узнала. Когда мы снова встретились лицом к лицу, она посмотрела на меня в упор. И не узнала.
— Тебе это было обидно?
— Нет. Не знаю. Я об этом тогда не думала. Просто знаю, что на какое-то мгновение я снова была ничтожеством. Словно бы они — она — отняли все, что у меня есть: Рорка, мой жетон, мою жизнь, меня саму. На какое-то время всего этого просто не стало, потому что рядом была она. Я не хочу опять становиться ничтожеством.
— Ты никогда не была ничтожеством, — произнес с едва скрываемой яростью в голосе Рорк. — Ты — та, кем ты себя сделала, вопреки всем непреодолимым преградам. Они не смогли сломить тебя, даже когда ты была беззащитным ребенком. Ты — чудо, Ева. Ты — мое чудо, и ты никогда не будешь ничем меньшим.
— Они во мне.
— А что во мне? Ты же сама знаешь. Ты знаешь, я выбрал порвать с этим, и ты все равно осталась со мной. У тебя было столько вариантов, но ты выбрала одно — защищать. Служить тем, кого убили. Даже ей. Теперь — даже ей.
— Я видела, что с ней стало. Там, в больнице, куда я ее отправила. Она была вся в синяках, побитая.
— Как и ты, в свое время, — подсказала Мира.
— Да, как и я. И я почувствовала… презрение, наверное, отвращение, я смотрела Йа нее, как на какое-то насекомое, и отчаянно хотела, чтобы это оказалось ошибкой, чтобы она оказалась посторонним человеком. Но я знала, кто она и что за человек она была.
— И что же она была за человек?
— Сказать про нее «эгоистка» — это еще похвалить. Безжалостная, эгоистичная, коварная — но я по-прежнему не знаю, отчего и почему. Столько крови, — тихо добавила она. — Столько крови было. А я стояла и думала: что в ней? Что в этой крови, в ее, в моей? У нас с ней одинаковые глаза.
— Нет! — сказал как отрезал Рорк. — Ты ошибаешься.
— Цвет она изменила, но…
— Нет, — повторил он, глядя в ее измученные глаза. — Кто лучше меня знает, какие у тебя глаза? Думаешь, я сам ее фотографии не изучал?
