обильного стола. Один Генка Семенов, неспешно оборотясь к Мизюку, дожевал что-то, старательно сглотнул, утерся рукавом и расплылся в радушной улыбке.
— А-а-а, Юрь Николаич! Здрасьте! Милости просю к нашему шаласю! — Генка живехонько растолкал жмущихся к нему смущенных мальчишек. — Ну-ка, пацаны!.. Лучшее место Юрь Николаичу!.. Вы, Юрь Николаич, не беспокойтесь, — балагурил он. — Мы эту жратву чистяком сработали. Нашли то ись… Пять минут страху — и никакого мошенства!.. Просю!..
— Я вас спрашиваю, откуда и кто принес в детский дом вот эти продукты? — не поддался минутному искушению Мизюк, намеренно не обращая внимания на привычно валяющего дурака Генку Семенова. — Ты, Лысенко? Или ты, Морозовский?
Под нахмуренным директорским взглядом ребята и вовсе приуныли, почувствовали себя неуютно. Головы опустили, потупились. И жевать даже перестали. Сидят, как воробьи нахохленные, носами пошмыгивают. Теперь уж сколько ни уговаривай их, с какого боку ни подъезжай, что угодно с ними делай, хоть бери каждого да на кусочки мелкие тут же распластывай, — ничего путного от замкнувшихся мальчишек не добьешься, ни в чем они не сознаются.
— Да я же вам сказал, что мы нашли, Юрь Николаич… И отчего это вы нам, бедным, всю дорогу не верите?.. — изображая незаслуженную обиду, затянул было плаксивым тоном скуксившийся Генка Семенов.
Но Мизюк и на этот раз успел в самом зародыше пресечь разворачивающуюся комедию:
— Довольно кривляться. Не желаете мне отвечать — не надо. Дело ваше. Но учтите, чтобы я больше никогда — ты слышишь, Морозовский? — никогда больше не видел в вашей спальне краденого! Ты меня слышал?
— Ну, слышал… А чего я украл-то? У кого? — недовольно пробурчал Иван Морозовский в спину шагнувшему к порогу директору. — Вы сперва докажите…
Юрий Николаевич приостановился у двери, недобро посмотрел на сердито насупленного паренька, однако все-таки сдержался — не счел, видимо, нужным усложнять сомнительную обстановку.
— Я не утверждаю, что крал именно ты, — медленно, на выдохе, проговорил Мизюк. — Возможно, и не ты принес. Не имеет значения. Но я категорически требую от всех вас, чтобы подобное впредь не повторялось… — непреклонный голос Юрия Николаевича вдруг как бы дал трещинку, смягчился. — Неужели, ребята, вы сами не понимаете, какую непоправимую беду можете навлечь на себя да и на остальных детей, ваших младших товарищей? Подумайте об этом хорошенько, ребята…
Так-так… Все ясно. Никто из пацанов, значит, не погорел. Тогда о чем же нам думать-то? Но коль уж Мизюку очень шибко захотелось, чтоб мы думали, могём и подумать. Нам-то чего?.. От этого нас не убудет. А ему, может, и спокойнее станет. Человек-то все же, вишь, как переживает, волнуется…
Накрепко умолкла, сильно призадумалась шустроглазая ребятня.
И Юрию Николаевичу уходить от них молчком тоже вроде бы неудобно. М-м-м-да-а-а… Положеньице…
Сообразительный народ, конечно, эти мальчишки, хотя и неоглядчивый. Ну, какое им дело сейчас до каких-то неведомых грядущих злосчастий, которые, быть может, и совсем не нагрянут, когда вот эта, близкая, и, казалось, неминучая опасность дальней грозой их обошла? Для острастки маленько погуркотело в стороне, пыль да мусор вокруг шальным ветром взмело, глаза кой-кому чуть запорошило, и снова все улеглось. Вона — опять солнышко светит да пташки поют. Полная благодать на душе…
Чутко, в момент уловили мальчишки перемену в настроении директора. И задвигались облегченно, умостились посвободнее. А иные уж и заулыбались, шушукаться начали потихоньку, подталкивая друг дружку локтями и косясь исподволь на неиспользованный харч. Руки как будто сами собой потянулись к хлебу, к консервам, к печенью…
— Ладно, Юрий Николаевич. Мы вас поняли, — окончательно сминая напряженность, уступчиво сказал Володя Лысенко, возводя на Мизюка невинные глаза. — Ничего подобного в спальне вы больше не увидите.
— Ага, Лысый! Точна-а! Мы теперя ученые… Мы Женьку Першина будем в коридоре на шухере держать! — улучив все-таки свой миг, ввернул словцо Генка Семенов под одобрительный смех ребят.
И словно бы рухнула, разом исчезла какая-то невидимая перегородка между ним, директором, озабоченным нескладными их детскими судьбами взрослым человеком, и всей этой разудалой братией, для которой в сиюминутном счастливом мире не существует ни войны, ни оккупации, ни страданий людских, ни зла…
Да ведь и чего страшного-то произошло? А ничего. Подумаешь, колымагу одну немецкую потрясли! Пускай они там своего часового ставят… Разве же поймали кого-нибудь? Нет, не поймали. Жратва — на всех? На всех. Над головами пока не каплет? Не каплет…
Ну, так о чем печалиться-то? Как говорится, тепло, светло и мухи не кусают!..
— Юрий Николаевич, попробуйте колбаски… Мировая!..
— Может, консервы хотите? Да хоть всю банку!..
— Юрь Николаич, а хлебца-то, хлебца?.. Мы себе достанем!..
— Вот, Полине Карповне печенье передадите…
— Шоколадку ей от нас!..
Ах, чертенята!.. Чтоб вам пусто было… Ну, что ты нынче с таким народцем поделаешь? Жулики они все, по твердому убеждению завхоза Вегеринского, бандиты и уркаганы… М-м-м-да-а-а… Но ведь и дети еще, помимо всего прочего, самые обыкновенные дети. Только предоставленные на какое-то время самим себе и попросту голодные…
— Нет-нет, ребята. Спасибо. Нам с Полиной Карповной ничего не нужно, — снова как бы отгораживаясь от них, отказался Юрий Николаевич и попятился к выходу. — В крайнем случае, вы бы уж лучше завтра с малышами поделились, девочек бы угостили…
— Да мы и так им оставили, Юрь Николаич!..
— Вот и прекрасно… Хорошо… Но предупреждаю — чтобы в последний раз!.. — И, выйдя уже за порог спальни, внезапно спохватился, вновь скрипнул дверью, построжавшим оком обвел комнату. Мальчишки по-прежнему пировали. Но Щур почему-то к ним не присоединялся, лежал на кровати в своем запечном углу — спал, наверное. Мизюк вначале и внимания на него не обратил. — Форточку откройте… Курцов выгоню из детского дома в два счета… А консервные банки потом в окошко не выбрасывайте. Спрячьте их… В саду где-нибудь подальше закопайте, что ли…
— Не бойтесь, Юрь Николаич, мы их заначим! Порядок будет. Ни один легаш не найдет!..
Юрий Николаевич безнадежно махнул рукой, рывком повернулся и затопал по коридору в свою комнату…
Тщательно вычерпав ложкой расплывшуюся по дну миски жиденькую овсянку, Мизюк поднялся из-за стола. Воспитательницы тоже встали. Столовка тем временем уже опустела. Лишь заплаканная Рита Федоровна, в сердцах грохоча мисками, собирала грязную посуду, совала ее в раздаточное окошко и вытирала тряпкой столы.
Выражать бывшей пионервожатой свое сочувствие и поддержку Мизюку показалось никчемным. Ведь словами-то ей все равно не поможешь.
«Следовало бы дежурства возобновить, — досадливо морщась, подумал Юрий Николаевич. — Совсем распустились мальчишки… Хотя какие же теперь дежурства? Старшие ребята не сегодня завтра отправятся в село, убирать горох. Вегеринский вроде бы с кем-то там договорился. Обещали за это снабдить детский дом пшеницей. Смолоть ее — дело
