Я пошутил, потому что сразу не смог поверить в услышанное.
– Почему в Конго? Мой отец живёт и работает в Москве. Я никогда не была в Конго. И в Африке не была. Я, как и ты, родилась в России.
– Интересное начало! Но теперь я хоть что-то знаю о тебе. Надеюсь, это правда?
– Только правда. И подожди – это не начало… Пусть начало будет в том, что я скажу тебе своё настоящее имя. Меня зовут не Ноема, а Доминика. Доминика Куангука-Мажани. Но для тебя я готова остаться Ноемой.
Я смотрел на неё так, как если бы у меня вынули мозг, хорошенько прополоскали его в тёплой воде, а потом вставили обратно. Знакомиться с человеком заново – забавно, конечно. При том, что в голове уже живёт образ, который ты накрепко повязал с ним.
– Не надо. Но мне потребуется время привыкнуть к тому, что ты не Ноема. Я полюбил это имя, оно срослось с тобой. Оно такое таинственное и соблазнительное, как и всё, что с тобой связано.
– Мне тоже оно очень нравится. Это библейское имя. Ноема значит прекрасная. Так сказано в Библии.
– Правильно сказано. То, что случилось, действительно прекрасно.
Я улыбнулся ей, а она улыбнулась мне. И мы, взявшись за руки, не обращая внимания на зарядивший мелкой моросью зябкий ноябрьский дождь и холодный ветер, пошли по перрону в неизвестность, именуемую Жизнь.
Декабрь: Декаданс
Если секс подавлен, то есть обречён на запрещение, на несуществование и на немоту, то сам факт говорения о нём и говорения о его подавлении имеет оттенок смелого преступания. Тот, кто так говорит, ставит себя в какой-то степени вне власти; он попирает закон; он предвосхищает, хотя бы немного, будущую свободу. Отсюда та торжественность, с какой сегодня говорят о сексе.
Мишель Фуко. «Воля к истине»
Человек несвободен изначально. Его жизнь определяет то, на что он никак повлиять не может. Он не выбирает ни время своего рождения, ни его место. Не выбирает семью, в которой рождается. И никто не спрашивает его, хочет ли он родиться вообще. Всё это он принимает как есть – как данность, как инструкцию к применению, в которой задано направление и вычерчены границы его жизни. Редко кто решается переступить через них. Кто решается – рискует всем: он становится изгоем, и его может покарать породившая его стая. Но только так человек способен обрести свободу.
Меня зовут Динара Декаева. Я родилась в Махачкале в конце 90-х – это время, когда Дагестан быстро погружался во тьму нового Средневековья, а в соседней Чечне шла «священная» война с кяфирами. Мой дед по отцу был милиционером, дед по матери – учителем русского языка. Один в Махачкалу приехал из Гуниба, другой – из Дербента. Первый верил в советскую власть и справедливость гражданского закона, а второй – в светлое будущее и дружбу народов. В 90-х оба поверили в Аллаха и стали ходить в мечеть по пятницам. Оба отрастили бороды и перестали пить вино.
Так говорил мой отец моим братьям, когда учил их, с кого надо им брать пример. Но сам он вино пил, бороду не носил и в мечеть ходил редко. У него был большой бизнес – два магазина, заправка и ресторан в Каспийске. В этом ресторане ещё кое-что было, но об этом я узнала позже.
Мой старший брат – Умар – занимался боксом, а потом связался по глупости с сыном одного муллы, и они вместе пропали в горах на два года – все знали, где они были и что делали, но никто не хотел об этом говорить. А когда он вернулся, отец сказал ему: «Умар, уезжай в Москву, к Али, так нам спокойней будет». И Умар уехал жить в Москву к Али.
Али – мой младший брат. Он тогда учился в Москве, отец заплатил огромные деньги, чтобы он поступил в московский университет, и несколько раз ещё платил во время учёбы. Али плохо учился, гулял по ночным клубам, дрался и попадал в дурные истории. Отец часто закрывал на это глаза, даже разрешил ему встречаться с русской девушкой, но жениться на ней, конечно, не позволил. Мужчина должен познать многих женщин, так он воспитывает в себе настоящий мужской дух победителя, только матерью его детей никогда не станет одна из них – ей станет честная девушка из хорошей семьи.
Так говорила мне моя мать, когда учила меня, с кого мне надо брать пример. Хотя сама в молодости не носила на улице хиджаб, водила дружбу с русскими, читала романы и играла на пианино.
Невесту Али уже давно подобрали – дочь Абубакара, партнёра отца по бизнесу. Правда, пока Али учился в Москве и встречался с той русской, ей не исполнилось ещё и четырнадцати.
А меня хотели отдать замуж за Усмана, младшего брата Абубакара, который был старше меня на двадцать лет. Я его страшно боялась с детства – он жестокий человек, и про него ходил слух, что он убил свою первую жену, чтобы жениться на молодой. Мне повезло – Усман надолго уехал в Египет по каким-то делам и свадьбу отложили.
В то время как раз приехали из Москвы Умар и Али. Умар подарил мне набор открыток с видами зимней Москвы, а Али показал фотографию на телефоне той своей девушки. «Это Даша, – сказал он. – В «Декаданс» пришла и стала наша». И они с Умаром засмеялись, нехорошо оскалив зубы.
– Что такое «Декаданс»? – спросила я.
– Клуб такой есть в Москве, – ответил Али.
– Джаханнам. Логово шайтанов, – добавил Умар. – Забудь.
Даша мне очень понравилась, потому что она была красивая. В ней всё было красиво: лицо, яркий макияж, светлые волосы, короткая причёска и короткое платье, фигура и её смелая поза, свобода во всём. Я поймала себя на мысли, что тоже хотела бы быть такой, как она, – хотела бы гулять по зимней Москве и делать то, что мне нравится, иметь короткую причёску и светлые волосы, и носить короткое, даже очень короткое платье.
В тот же год, но уже летом, после Рамазана, дядя Абубакар отмечал в ресторане отца свой юбилей, и мы были там всей семьёй. Отец с братьями и другими родственниками веселился, а мать и я помогали на кухне. Людей со всего Дагестана приехало человек триста – Абубакара все уважали.
И в ресторане отца он был всё равно что хозяин. Мать говорила, что под рестораном есть большой подвал, набитый всяким добром, и это добро – собственность Абубакара. Поэтому спускаться туда нельзя.
В разгар веселья, когда все вышли на улицу и начали там танцевать лезгинку, стреляя в воздух из пистолетов и автоматов, ко мне подошёл отец и велел принести из погреба ещё вина.
В погребе я взяла несколько бутылок и уже хотела уходить, и вдруг услышала глухой стон или плач, доносившийся из глубины коридора, где-то там – в лабиринтах подвала – и хранилось добро Абубакара.
Я замерла в нерешительности, не зная, что мне делать. Ходить туда запрещено, но ведь плачет кто-то. Сказать отцу? Но отец выпил и лучше его не беспокоить – он злой, когда выпьет. Пересилив страх, я пошла в темноту коридора на тусклый свет лампочки над дверью в самом его конце.
Плач доносился из-за этой двери, потому что пока я приближалась к ней, он становился всё слышнее и слышнее. Возле самой двери совсем стало слышно. Плакал женский голос, и сквозь всхлипы пробивалась неразборчиво русская речь. Кажется, эта русская женщина просила о помощи.
