Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 99
И тут до него донесся чуть слышный вздох, как будто под ним вздохнула сама земля. Чей-то слабый полузадушенный всхлип. Он с ужасом вспомнил, что упал на Франсиско-младшего. Он испугался, подумав, что сын вряд ли захочет и дальше иметь дело с таким неуклюжим папой, который упал на него и придавил своим весом. Надо бы приподняться, чтобы его выпустить, облегчить доступ воздуха, и, как только у него появятся силы, он откатится в сторону, чтобы выпустить мальчика из этой тюрьмы. Как только появятся силы. Да, похоже Беатрис прогневается не на шутку.
«Ты в порядке, сынок? Сейчас поднимусь, погоди», – попытался выговорить он, но изо рта не вылетело ни звука. «Это потому, что я ударился головой», – подумал он. Попытался вспомнить, когда падал в последний раз, но на ум ничего не приходило. Должно быть, в детстве, и наверняка тут же вскочил, отряхнул коленки и вернулся к своей любимой игре в прятки. Но тогда хватало глубокого вдоха, чтобы вернуться к пряткам, и еще несколько минут, чтобы начисто позабыть пережитый исп у г.
Надо восстановить дыхание и вновь обрести почву под ногами – он уже не был проворным и шустрым мальчишкой, как раньше, на это требовалось время. Удар повалил его, как большое дерево, которое, единожды рухнув, уже не поднимется. «Наверное, это и есть старость», – испугался он.
Ему захотелось немедленно встать и отряхнуть с себя страх. Он же очень торопится. Торопится, чтобы… Да куда он, собственно, торопится? Ему нужно встать, потому что он упал, а почему он упал? Что-то его толкнуло. Но где в таком случае Франсиско-младший? Краем глаза он видел деревце, которое они собирались посадить, ожидая, что сейчас из-за него выскочит Франсиско, выскочит и рявкнет, чтобы его напугать, но затем сообразил, что такой тоненький саженец вряд ли послужит убежищем даже для маленького мальчика. До него не доносилось ни звука. Только ветер, пробегавший сквозь заросли: легкой прохладной рукой ветер касался его лица. Эта тишина не нравилась Франсиско, он знал, что она невозможна, когда поблизости Франсиско-младший.
Он попытался его упрекнуть: «Не прячься, Франсиско, сейчас не лучший момент для игры в прятки. Выходи, ты меня пугаешь». Но слова рождались в его сознании, а не на языке, сил едва хватало, чтобы дышать, да и то поверхностно, не наполняя легкие полностью. И тогда он снова услышал слабый вздох где-то под ним и снова вспомнил, что упал на своего сына и сейчас Франсиско-младший задыхается под тяжестью тела своего отца. Под тяжестью его опрометчивых решений.
Внезапно растерянность отступила, хотя прояснившиеся мысли не привели к разрешению его сомнений и подозрений. Вслед за прояснением мыслей пришел ужас. Франсиско попытался пошевелиться и не смог. Попытался почувствовать движения сына под собой, но чувствовал лишь ледяную землю на лице да камень, о который ударился виском.
Он вспомнил о стоявшем вдали Эспирикуэте и его свинцовом приветствии. Приветствии, сбившем его с ног, заключил Франсиско. Он уже понял: голова – единственное, что у него работает, да и то с трудом, все ощущения в теле словно умолкли. Перед глазами он видел руку, лежащую на земле. Он узнал эту руку по шраму на костяшках и длинным узловатым пальцам, унаследованным им от отца: «Точно, это моя рука». Он узнал собственную руку, зато она его будто не узнавала: прежде всегда такая послушная, отказывалась подчиняться его приказам, стряхнуть землю или хотя бы увернуться от ручейка крови, бежавшего в ее сторону. Вот кровавый ручеек настиг ее. Намочил рукав.
Эта рука была единственной частью его тела, которую он видел, и ему казалось, что это единственная часть оставшейся у него человеческой природы: не видя другой руки, запястья, предплечья, ног, ступней, он пришел к выводу, что их для него больше не существует. И тут он понял, что прежде него самого все его тело переходит во власть смерти. И у него разбилось сердце – тот орган, который всегда чувствуется; даже если не слышишь его биения в потерявшем чувствительность теле, угадываешь его в душе. Как бы ему ни хотелось, теперь он не способен даже зарыдать. Не хватало воздуха. Зато были слезы, вольно и бесстыдно стекавшие по лицу, и он представлял, как они орошают апельсиновое дерево, смешиваясь с кровью, которая заливала землю, быстро покидая тело.
Этой земле, унаследованной от предков, он без раздумий отдал бы все: семью, мысли, время, юность, пот, занятия и даже проливаемые тайком слезы. Но никогда не думал, что однажды она потребует от него крови. Потребует жизнь его сына. «Хорошо ли будет расти это апельсиновое дерево, вспоенное моей кровью и слезами? Не будет ли чувствоваться привкуса крови в сладости его плодов? Я уже про это не узнаю, – понял он. – Это и есть смерть, – сказал он себе. – Моя смерть и смерть моего сына, которому я не могу помочь, как бы ни старался». Больше всего ему хотелось хотя бы на секунду увидеть дочек. Но главное – Беатрис: он всегда был уверен, что умрет, глядя ей в глаза. В том финале жизненного пути, который он сам себе предрекал, они состарятся бок о бок, как и обещали когда-то друг другу, а за долгие годы у них найдется достаточно времени, чтобы все друг другу рассказать, и не единожды, а множество раз, не обращая внимания на повторы. Он был уверен, что времени впереди еще много.
И сейчас, когда в теле едва оставались силы дышать, в последнем единственном взгляде – на большее сил все равно не хватало – он хотел подарить Беатрис все жаркие любовные взгляды, которые копил до лучших времен, потому что все время был занят, погруженный в ежедневные дела и неотложные заботы. Если бы перед ним сейчас оказалась его жена, он бы нашел способ в одном-единственном взгляде выразить все накопившиеся нежные слова, которые он говорил ей с тех пор, как ее встретил. И не только: его последний взгляд передал бы ей заодно и новые слова, предназначенные только ей одной. Но было поздно. И как бы ни хотелось ему произнести слова любви и прощания, он находил в себе лишь боль, сожаление и упреки.
Приняла бы она такие слова? Окажись Беатрис рядом, она бы погладила его ушибленный висок, обняла его, согрелась в тепле его тела, а он бы нашел в себе силы попросить у нее прощения и смиренно бы выслушал любую проповедь, которую изрекут ее уста, породят разум и сердце, потому что он этого заслуживал. «Я заслуживаю все твои упреки, дорогая, и не только за жирную мокрую землю, которая перепачкала одежду нашего непоседливого сына, но и за доверчивость и самонадеянность, за слепоту, которая не позволяла мне увидеть очевидное: мы в опасности. Я бы попросил прощения за то, что собственноручно распахнул перед этой опасностью дверь. Прости меня, это я пригласил к нам смерть, приветствовал ее, вместо того чтобы от нее убегать. Прости, Беатрис: своей неуклюжестью я убил нашего сына, которого я подарил тебе так поздно и забрал так рано».
Он бы попросил у нее прощения, но было поздно извиняться и тем более оправдываться. Откуда ни возьмись, до него донесся вкрадчивый, едва слышный, но с каждой секундой все более громкий, все более близкий голос: напев, которого он никогда толком не понимал, потому что никогда не вслушивался в слова, потому что никогда этого не желал, потому что до этой минуты значение слов было ему безразлично:
Щегол прилетел, а орел улетел.В небо нырнул, крылом махнул.Значит, будет командовать мул,Вместо погонщика – мул.81
В нескольких метрах от себя Франсиско услышал шаркающие шаги Эспирикуэты и, если бы мог говорить, взмолился бы, чтобы тот сохранил жизнь его сыну, который в эти минуты задыхался, зажатый между землей и тяжелым телом отца, оберегавшим и убивавшим одновременно. Франсиско не видел сына, но хотел почувствовать его рядом, поговорить с ним последний раз в жизни, пусть хотя бы взглядом. «Я пытался, – сказал бы он. – Пытался и обманул. Я обманул тебя, сынок, – сказал, что со мной ты будешь в безопасности, не бойся. И ошибся. Но теперь, сынок, и правда не бойся. Мы уходим вместе. Возьми меня за руку, сожми ее крепко. Мы уходим вместе. Прыгни высоко. Прыгни как можно выше. И ничто не заставит тебя упасть на землю».
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 99
