— Какого Быка?
— Вы не местный? — спросил предводитель. — И ничего не знаете?
Триггс подтвердил, что он приезжий.
— Однако вы знаете мэра, сурового Чедберна? Не говорите ему о нашем разговоре, — умоляюще сказал цыган. — Он рассвирепеет и устроит нам кучу неприятностей. Он не любит, когда говорят о Великом Страхе Ингершама.
— Бык… Великий Страх… — недоуменно повторил Триггс.
— Страх есть страх, и его не объяснить, — сказал цыган. — Мне кажется, каждый чувствует приближение дьявола; Бык — кошмарный зверь, призрак, у него бычья голова, он изрыгает огонь, рога у него с молодое дерево, а глаза… глаза…
Молодая цыганка собрала детишек под боком, словно наседка, и Триггс заметил, что, несмотря на грязь, они были прелестны, как амурчики.
— Они могут умереть от голода, но я не хочу, чтобы им, как кроликам, пускали кровь всякие чудовища! Никогда! — выкрикнула она и с ненавистью погрозила далеким башням ратуши, золотые конуса которых горели в лучах жаркого солнца.
Раздав множество мелких монет, Триггс направился к «Красным Букам», спрашивая себя, что же он, собственно говоря, выяснил.
После чая с сандвичами и кексами, которые примирили Триггса с его желудком, мисс Лавиния Чемсен предложила гостю послушать музыку в ее «святилище». Триггс с трудом подавил в себе желание взбунтоваться — он любил только военные марши и с тревогой подумал, что дым его трубки не очень подходит к атмосфере «святилища» мисс Лавинии. Однако нашел в себе силы улыбнуться и сказать, что восхищен предложением. Помещение, где девушка занималась искусством, оказалось верандой. Окна ее выходили на лужайку, откуда открывался вид на пустошь. В одном углу под карликовой пальмой стояли пианино и вращающийся табурет.
На деревянной консоли ложного камина верхом выстроились гипсовые похоронные урны, служившие вазами для асфоделий и бледного лунника однолетнего. На стенах, оклеенных обоями в мелкий цветочек, висело множество грошовых сокровищ — цитола с лопнувшими струнами, застекленные гербарии, фетиши с далеких островов, немецкие почтовые открытки в рамочках, морские раковины. На бесчисленных бамбуковых столиках, застеленных вышитыми салфетками, стояли ковчежец для святых даров из позолоченного цинка, гнусное чучело чайки, сидящей на камне, ваза из лже-мрамора, играющий на флейте сатир…
— Как вы находите мой маленький музей? — жеманно спросила мисс Лавиния.
Слово «музей» поразило Триггса, ибо в памяти его тут же возникла унылая галерея Кобвела, и он ответил:
— Вы мне кажетесь поклонницей искусств и античности. Вот и бедняга Кобвел…
В глазах девушки в очках показались слезы.
— Вы верно сказали «бедняга», мистер Триггс, — печально молвила она. — Мы его очень любили, он всегда давал нам скидку.
— Он умер престранным образом.
Мисс Лавиния вздрогнула.
— О, да! Я спрашиваю себя…
Она умолкла и отвернулась, но гость проявил настойчивость.
— Вы что-то хотели сказать, мисс Чемсен?
— Говорят, он умер от страха. Что же могло ужаснуть его до такой степени? Этому мирному и спокойному человеку нельзя было отказать в некоторой практической сметке, несмотря на неумеренную страсть к старым вещам; по правде говоря, я разделяла с ним его тяготение к античности. Но… умоляю вас, мистер Триггс, не повторяйте моих слов мистеру Чедберну.
— Вы мне ничего не сказали, мисс Чемсен, — мягко возразил Сигма.
— А что я могу сказать, если ничего не знаю. Но господин мэр сердится, когда об этом говорят.
«Чедберн любит, чтобы люди держали рот на замке, когда речь идет о спокойствии городка», — подумал Триггс.
— Я вам сыграю…
Пианино издавало меланхолические звуки, которые едва не усыпили гостя. Наконец, мисс Лавиния звучным аккордом завершила игру.
— Вечереет, — сказала она. — С вашего места видна Венера — прямо над вершиной итальянского тополя. Я называю веранду «святилищем» не из-за этих прелестных вещичек и нескольких музыкальных инструментов, а из-за вечерних красот, которыми любуюсь отсюда. Я вижу, как на пустошь наползают первые тени, как из-за песчаных дюн Миддлсекса восходит луна, как становятся синими, а потом черными золотые кустарники, как надвигается ночь. Может быть, попросить Тилли принести лампу?
Мистер Триггс сообразил, что утвердительный ответ огорчит хозяйку, а потому заявил, что с большей радостью будет наслаждаться сумерками.
— Ах, какое счастье вы мне доставляете! — воскликнула девушка. — Скоро, когда запад окрасится в акварельно-розовый цвет, над домом пролетит козодой. Тилли говорит, что он приносит несчастье, но я не верю этому. Когда он летит, то словно позвякивает бубенцами. Вы слышали песню о козодое?
— Нет.
— Тогда послушайте, я перевела ее с немецкого:
Феи ночные ему подарили Мягкие крылья, бесшумные крылья. Но за какие грехи и разбои Вором зовут его и козодоем? Что же украл он? Лунные блики, Юрких лягушек звонкие клики; Звезд серебро, золотые рассветы, Чтобы звенели в зобу, как монеты![7]
— Ах, мистер Триггс…
Ночь пала на землю, детектив даже удивился, как быстро растворилась в полной темноте пустошь, и пришел в замешательство, почувствовав на своей руке ладонь мисс Чемсен. Она была влажной, и Триггс ощутил сладковатый запах ее пота.
— Не проговоритесь, — шепнула девушка, совершенно невидимая в темноте, — не проговоритесь мистеру Чедберну, что я пишу стихи и читала их вам. Он не любит этих вещей и, конечно, их не понимает. Я его уважаю, он очень добр, но враг всего, что выходит за пределы повседневности. Увы, это человек заурядный.
По стенам скользнул желтый отсвет, и появилась Тилли Бансби с керосиновой лампой в руке.
— Не сидите в темноте, — проворчала она, — темнота притягивает нечистую силу. Скажите, мисс Лавиния, а куда подевалась мисс Дороти?
Мисс Чемсен вскрикнула от ужаса.
— Как, Дороти нет дома? Опять ушла на пустошь. Боже, однажды с ней обязательно приключится несчастье!
— Какая опасность может подстерегать на Пелли? — вмешался в разговор мистер Триггс. — Ну, заблудится или свалится в канаву.
— Как бы не так! — вскричала старая Тилли. — Хотелось бы посмотреть на вас, уважаемый сэр! Уже не в первый раз мисс Дороти…
— Замолчите, Тилли, — умоляюще сказала мисс Лавиния.
— Хорошо, хорошо, молчу, все равно меня здесь никто не слушает. Поступайте как хотите, мои красавицы, но завтра же я покину этот дом и, клянусь своей доброй репутацией, ногой не ступлю больше на эту чертову пустошь.
