Книга Енисей, отпусти! - Михаил Тарковский

Сережа слег. Первые два дня, когда была температура сорок, приходила медсестра. Заходил Костя, кормил Храброго. Рассказал, что делает Лене игрушечное ружье. «Точная копия винтовки Мосина, один к двум». Достал из кармана тетрадку: «На вот для интереса – Ленькино сочинение старое, у них конкурс был новогодний».

Все происходящее: шаги по дому, звуки улицы – Сережа слышал через бессильную и ненавистную болезненную подстежку. С тем только больному свойственным ощущением, когда кажется, что с ним говорят особенно, переводя с бодрого и сильного языка на какой-то уменьшенный и приглушенный. С подчеркнутой разницей между этим ватным, больным – и тем, здоровым, огромным миром. С чувством бессилия, которое подводит что-то главное в жизни, гасит размах и смысл, заставляя перекисать в носоглотной бесцветной сыворотке. И хуже всего было даже не физическое ощущение жара или когда мутит, а порча жизни вокруг. И что она не просто меркнет, а тоже напитывается горклостью, чем-то отжившим.

Произошедшее тоже как-то уравнялось с болезнью, заразилось ее тусклостью, смещенностью, и казалось больным и перегорелым. Вспоминалось, как не мог выкарабкаться в лодку, хотя казалось – спасся. И Колька тянул его, торопил, горячился, но не мог близко встать на борт – лодка маленькая, какая-то обрезанная «казанка». А Сережа уже заслужил студеное какое-то спокойствие от знания, что есть силы огромней человека и спорить с ними бессмысленно. Стараясь уже будто для Кольки, он, отплевываясь, высипывал, выхрипывал: «Подожди, щас» и все висел, вцепившись в борт. И даже поймал себя на каком-то знакомом замирании и, когда Колька окликнул, встрепенулся, отозвался не с первого раза отрывистым: «А?» и зачем-то сказал: «Топорику копец»… На что Коля ответил: «Да ладно, сам живой». А Сереже тепло стало от того, что Коля сказал не «живы», а «живой», будто они на «ты».

В какой-то момент он собрался, перевалился в лодку, отекая водой с сукна, из сапог и став неимоверно тяжелым, неповоротливым. Одежда прилегала плотнее, липче и холодела на ветерке. И он стыл, будто вода спала, а спиртовой холод остался и не спеша добирался до тела. В избушке Сережа выпил коньяка, порадовавшись, что тогда удержался, и все вспоминая Мотю, который переродился в глазах с его попыткой гульбы. Просушился как мог, долго отпаивался чаем. Потом дошли до деревни, где Храбрый со свежепорванным ухом приветливо подбежал к хозяину и повилял хвостом. По дороге Сережа согрелся даже, а когда растопил печку, взбодрился от домашних дел, но к вечеру почувствовал, что заболевает. Несмотря на тяжесть в глазах и слабость, чистил ружье, делал все, что делает здоровый, стараясь этим отвадить хворь. Разбирал одежду, изучал тотально-беспощадное проникновение воды: в кармане куртки спички, ссохшиеся мокрым пластом, корка какой-то сложенной вчетверо бумаги с синими строчками.

Першение в горле навязалось ночью. В полусне пытался откашливаться, драл горло, будто стружком, каким скоблят ветку. Какая-то донная забота давила, казалась важнейшей, и он просыпался, не понимая, что гнетет, и все стремился туда, обратно, где его ждут, будто там еще кто-то и надо решить что-то важное, и потом, когда отекала сонная пропитка, всплывал, разоблачив свой долг, и оставался стыть с першащим горлом… А утром и глаза, и нос, и горло залились, склеились… Он выходил на улицу, старался продрать пробки ветром, остудить тяжелеющую голову.

Очень огорчило Сережу, что и на дворе расквасилось, что снег согнало уже во второй раз, подтверждая, что год от года климат портился. Наружная склизь казалась продолжением собственной, и природа текла, хлюпала, плавилась и слабела, и теплый ветер не охлаждал и не прочищал. К вечеру второго дня попер жар.

Как сквозь туман, пришли Валентина Игнатьевна с Лидией Сергеевной. Сережа, лежащий под покрывалом в рубахе и спортивных штанах, привстал на локтях на кровати:

– Лежите-лежите! Вот мед вам… – заговорила заботливо Валентина Игнатьевна. – Ну что же вы так… неосторожно? – И покачала головой.

– Сергей Иванович, вот вам носки теплые, – сказала Лидия Сергеевна с улыбкой и сморгнула некрашенными ресничками.

Разговорились. Валентина Игнатьевна дала понять, что не афиширует подробности Сережиного приключения, подразумевая, что тому не хочется, чтобы обсуждали его неопытность. Сережа возразил, что, наоборот, надо говорить, что мальчишка – герой, и что на уроке скажет обязательно. И что для него это опыт огромный: вчера ты помог, а завтра самого, как щенка, выудили…

Валентина Игнатьевна с участием дала понять, что помнит о Сережиной просьбе-заботе:

– С Антониной пока под вопросом. Ждем ответа по единице. А Константину предложила труд повести. Михаил Матвеич уехал на операцию, долго не будет. Отказался Константин… говорит, работы по дому много. А мне кажется, что напрасно, все-таки двое детей. И вот, вы меня не поймете, а я вам скажу – если б Антонина была в коллективе, она бы его… доконтропупила.

Лидия Сергеевна в это время быстро смахнула крошки со стола, протерла его и сполоснула грязную кружку. Промыла тряпочку под умывальником и, прозрачно посветлевшую, аккуратно повесила на веревочку над печкой. Потом обе вдруг засобирались, и, уходя, Валентина Игнатьевна положила на протертый стол папку:

– Вот еще посмотрите на досуге, Лидия Сергеевна у нас какие программы придумывает, может, у вас мысли будут…

В жару о чтении и не думалось. На следующий день стало полегче, и Сережа взял в руки тетрадку с Лениной сказкой. Она получила какой-то новогодний приз, но Костя сказал, что Лене «почти не помогали». Хотя в таких случаях помощь допускается для приглажки детского творчества, поступающего на конкурсы и вообще на внешний обзор. Сочинения перепечатываются и правятся, нередко теряя драгоценную первородность.

Сереже не очень хотелось читать сочинение Лени Козловского. И даже захотелось, чтобы оно было плохим, но, чтобы проломить негожие переживания, он решительно открыл тетрадь.