И в верхней части экрана появились два номера для пересылки эсэмэс: над одним было написано «НЕ СТРАШНО», а над вторым – «СТРАШНО». Затем возникли кадры, на которых кричащие и плачущие люди метались вокруг горящего – теперь уже вечно горящего, подумала Куколка, – Sari Club на Бали.
«Давайте начнем», – сказал ведущий.
У Куколки было такое ощущение, словно невидимая могущественная сила разверзла небеса и расколола землю, заставив людей выпрыгнуть из собственного тела, и теперь они, не узнавая друг друга, пугались даже теней на стенах той пещеры, в которой неожиданно для себя оказались. И появились новые боги, швырявшиеся шаровыми молниями, разнося мир вдребезги: полицейские, журналисты-словоблуды, наглые телеведущие и всевозможные паразиты из желтой прессы. И все они играли судьбами простых смертных, пугали их, указывая на тени страха и ненависти, мечущиеся по стенам, и благодаря этому удерживали несчастных людей в пещере.
Объединенный хор радио и телевидения, старательно выстроенные на плазменных экранах образы, фотографии в газетах и журналах, бьющие в глаза заголовки, набранные крупным шрифтом, и всевозможные срочные новостные сообщения – все это не только делало невозможным исправление какой бы то ни было ошибки, но и с легкостью превращало любую ошибку в непреложную истину; а поскольку процесс этого превращения завершался без каких-либо последствий, мир постепенно трансформировался в ад для тех, кого избирали в качестве очередной преследуемой жертвы.
Куколка снова переключила канал.
Она меняла их один за другим, но везде было примерно одно и то же. Единственное, что она успевала почувствовать – повсюду царит одна и та же тьма, в миллионы раз усиленная грязными бинарными сигналами, от которых некуда деться, и они проливаются на зрителей подобно бесконечному дождю страха. Единственное, что она успевала понять, – у нее отняли не только деньги, но и украли саму ее душу. Она видела одно и то же – все те же бомбы, взрывы, вооруженных полицейских, дом Тарика, неизвестного бородатого мужчину, Тарика, который ее целует, тела мертвых детей, мужчин, женщин, автоматы, свое обнаженное тело, Нью-Йорк, Бали, Мадрид, Беслан, Лондон, Багдад, Сидней, себя, танцующую на пилоне, людей в армейской форме и в деловых костюмах, ракеты, платья, кровь, тела мертвых детей и себя, распадающуюся на пиксели и улыбающуюся чужой, никогда не принадлежавшей ей улыбкой.
86
Куколка еще долго сидела на кровати в жалком гостиничном номере, глядя на экран маленького телевизора, продолжавшего что-то бормотать. Но она бормотанья телевизора больше не воспринимала. Зато слышала, как поднявшийся ветер временами ударяет в оконное стекло, точно внизу на улице пьяная компания затеяла игру в пинбол. Куколке казалось, что все вокруг напряженно ждет от нее чего-то – какого-то импульса, какого-то действия, какого-то ответа или заявления; а может, толпа ждет признания ее вины и соответствующего наказания, когда ей наголо обреют голову и свершится ритуальная смерть.
Впервые она чувствовала, что ее исковерканная судьба – это в той же степени воля случая, как и выигрыш в лотерею, и судьба эта, как и выигрыш в лотерею, абсолютно неоспорима. Сейчас ее несколько озадачивало только одно: почему она никогда раньше не замечала признаков этой неизбежно грозящей ей судьбы, хотя вокруг было полно людей, страдающих точно так же, как страдала она? Почему она раньше не поняла, что такова истинная природа этого мира, а все остальное – просто иллюзия? Почему не догадалась, что у каждого в подобных трагедиях своя роль – будь то Ричард Коуди, или полицейские, или политики, или она сама?
Люди предпочитают ничем глубоко не интересоваться, ни о чем особенно не заботиться, стараются не видеть лишнего и не слишком задумываться. И теперь она, Куколка, понимала, что, считая себя хорошей и правильной, на самом деле была точно такой же, как и все прочие люди.
В конце концов, каждая ее попытка начать новую жизнь – ребенок, переезд в Мельбурн и обратно, игра со стодолларовыми банкнотами – была, как она теперь понимала, просто очередным соглашательством с этим миром, очередным способом как-то ужиться с той могущественной силой, которая теперь повернулась против нее. Но почему против нее-то? Ведь она всегда была согласна с тем, что если уж кого-то осудили как преступников, то они и на самом деле являются преступниками! Она ни разу не усомнилась в том, имеют ли право те, кто является судьями, судить других!
И теперь ей казалось, что она наконец поняла, в чем причина случившегося: это мир стал таким, потому что и она сама была такой; и мнение этого мира о ней было столь же глупым и жестоким, каким было раньше и ее мнение о других. Разве она не говорила, что на них – на террористов, на мусульман – нужно охотиться, как на бешеных собак? И снова в ушах у нее зазвучал настырный внутренний голос со своим вопросом: «А разве не ты убила Фан? Ведь, по сути дела, это сделала ты, не предупредив ее о визите в клуб мистера Муна». Но на этот раз она своему внутреннему голосу возражать не стала, ибо прекрасно понимала: она действительно тогда предала Фан, а значит, расправилась с ней точно так же, как и ее непосредственный убийца.
И еще она вспомнила, как смотрел на нее нищий, а она, не выдержав этого взгляда, ушла и бросила его. Глаза мужчины, казалось, говорили: Мне очень жаль, но ничего не поделаешь, именно так оно и бывает. Видишь ли, люди жестоки друг к другу, но я их изменить не могу. И она вдруг поняла: это он так тогда ее пожалел! Пожалел и ее, и всех остальных людей с их неизбывной и неизбежной жестокостью. Да, конечно! В его глазах была извращенная жалость ко всем глупым и ненужным человеческим предательствам и обманам; и больше всего на свете Куколке была противна именно эта его гнусная, вонючая, траханая жалость.
Над головой непрерывно грохотал и подвывал раздолбанный кондиционер. Со всех сторон на Куколку наступал враждебный мир. Комната казалась ей невероятно тесной, душной, готовой взорваться от чрезмерной влажности и нехватки кислорода; неподвижная жара медленно покрывала тело липкой пленкой. Куколка мечтала, чтобы вновь наступил вечер, один из тех вечеров, какие она обычно проводила в клубе, стараясь заработать как можно больше. Она вдруг вспомнила, что Джоди говорила, будто Ричард Коуди стал чуть ли не завсегдатаем Chairman’s Lounge и обычно посещает клуб по вторникам, стараясь прийти пораньше. Возможно, он и сегодня вечером придет. И тут в ее оцепеневшем от духоты, измученном мозгу возникла новая мысль.
Куколка встала с кровати, отыскала сумочку, вытащила оттуда аккуратно завернутый в фольгу порошок, вытряхнула его на ламинатную столешницу, покрытую черными микрократерами ожогов от непотушенных сигарет.
Она знала, что все они будут говорить потом – но разве они и теперь не говорят то же самое? Впрочем, это теперь совершенно не важно. Важно только то, что сейчас она забудется. Правда, скорее всего, где-то существует, но ведь никто никогда не скажет ее вслух. Куколка нагнулась над столом. Наверное, так дела обстояли всегда, подумала она и с силой втянула в себя наркотик.
И сразу все словно куда-то от нее побежало, а потом вдруг все разом на нее нахлынуло; и все, что казалось абсолютно сломанным, странным образом восстановилось, все наконец стало единым целым – семья, дом, прошлое, будущее, ее отец и сын, Тарик в постели, труп Тарика в багажнике автомобиля… И сама она кружилась, обвивая телом бронзовый шест, а жизнь кружилась вокруг нее – настоящая, чудесная жизнь, – и все было так, как и должно было быть: и приближающаяся ночь, и Сидней, и ее, Куколки, мысли и чувства, и события последних нескольких дней, и гудки автомобилей, и звуки работающего радио, и чей-то смех, и кашель Ферди, и сам Ферди, подошедший к пилону с явным намерением что-то сказать, и вечные его надоевшие призывы: «Танцуй, Кристал, главное дело, просто танцуй!»
