Когда Мари-Луиз открыла дверь в комнату Филиппа, тот протянул руки, чтобы его обняли. Его глаза все еще туманились после сна, а к носу прилипла сопля. Мари-Луиз взвалила его себе на плечо и понесла вниз, а он тем временем мял пальцами мочку ее уха.
Ей удалось одновременно вынести к Жерому и поднос, и мальчика. Малыш уселся ей на колени, а муж набросился на еду и без остановки и разговоров поглощал ее до тех пор, пока не собрал влажным пальцем даже крошки. Закончив, он поставил поднос на землю и взглянул на Филиппа с несмелой улыбкой мужчины, не привыкшего к детям. Жером протянул руку, чтобы взъерошить малышу волосы, но тот поспешил укрыться между маминым подбородком и грудью. В воздухе повисла напряженность, которую Мари-Луиз пыталась игнорировать, баюкая ребенка, будто младенца, качая его, чтобы он расслабился от приятных ощущений. Она вдруг поняла, что за слабой улыбкой Жерома скрывается ревность — и мысленно дала себе оплеуху за бестактность. Эту минуту следовало посвятить мужу, а не ребенку. Почему она заранее не продумала этот момент? Ей нужно было лишь проявить немного воображения. Мари-Луиз протянула руку и положила ладонь на плечо Жерому.
— Вода уже, наверное, закипела. Я поставлю ванну в кухне, рядом с плитой — это самое теплое место. И принесу чистую одежду и бритву.
Вместо ответа Жером взял ее ладонь и отвернулся к реке. На лацкан его пиджака капнула слеза, и он стиснул руку жены. Какое-то время они так и сидели: ребенок рассеянно гладил ей подбородок, а муж смотрел на реку, шумно сглатывая и пытаясь сдержать эмоции. Потом Мари-Луиз убрала руку, чтобы заняться делом.
Когда Жером вошел в дом, от воды в ванне поднимался пар, а Филипп увлеченно играл во что-то за столом. Мари-Луиз подошла к мужу и взяла у него пиджак. Жером стоял, не зная, что ему делать, пока она расстегивала пуговицы пропитанной пОтом и усеянной дырами серой фланелевой рубашки, обнажая мраморную белизну его грудной клетки, опухшие суставы рук и обвислую кожу. Склонившись, Мари-Луиз нежно поцеловала его в грудь и тут же почувствовала, как его ладонь мягко опустилась ей на затылок.
Жером сел на табурет и принялся стаскивать ботинки, а Мари-Луиз сидела перед ним на полу, окруженная со всех сторон ванильно-сырным запахом давным-давно нестиранной одежды. Когда Жером остался обнаженным, она с материнским негодованием осмотрела язвы импетиго и шрамы — следы его голодного плена. Тело мужа всегда представлялось ей сексуальным и полным жизни, но эта истощенная плоть вызывала скорее жалость, чем желание.
Держа ее за руку, Жером шагнул в ванну и лег на спину, закрыв глаза и позволив горячей воде плескаться над его телом. Мари-Луиз медленно вылила ему на голову кувшин и стала втирать мыло в волосы и водить губкой по спине, чувствуя, как он расслабляется под давлением ее массирующих пальцев.
Она взбила пену для бритья и держала зеркало, пока Жером осторожно сбривал бороду, открывая лицо, которое она помнила. Худой как спичка, с впалыми щеками — но это все-таки был ее муж, вернувшийся, вопреки всему, с войны домой. Жером стоял неподвижно, как ребенок, пока она вытирала его колючим полотенцем, промакивая пах жестом няньки, а не любовницы. Мари-Луиз представляла, что их воссоединение станет мощным извержением накопившихся за пять лет желаний, после которого Жером будет долго сжимать ее в объятиях, обмякая внутри нее. Дойдет черед и до этого. Она подала мужу вещи, и он прижал их к носу, вдыхая запах мыла и камфары.
— Еда. Ванна. Теперь постель?
И снова как нянька, Мари-Луиз повела его наверх.
Монашескую скромность ее комнаты разбавляли редкие штрихи женственности — шляпа с полинявшей лентой, висящая на зеркале в оправе из розового дерева, мамин шелковый халат, свисавший с деревянного гвоздика, и ветка цветущего терна в примитивной вазе. Побеленные стены… Жером позволил Мари-Луиз расправить покрывало и послушно улегся в кровать.
— Посиди со мной немного. Пожалуйста.
Мари-Луиз села на край постели и взяла в руки ладонь мужа, а он принялся мозолистым большим пальцем водить по венам на тыльной стороне ее ладони.
— Мне нужно многое тебе рассказать.
— И мне. У нас море времени. А пока спи — как можно больше.
Мари-Луиз почувствовала, как его рука ослабла и под ее указательным пальцем застучал его пульс. От влажных волос Жерома на подушке появились пятна, образуя нимб вокруг знакомого, но давно не виденного лица. Мари-Луиз заметила, что уголки его рта обмякли, как бывало бесчисленное количество раз, когда она наблюдала за ним по утрам. Снизу послышалось нытье Филиппа, но Мари-Луиз не обращала на него внимания, пользуясь возможностью смотреть на мужа и не встречать в ответ вопросительных взглядов. Во сне его лицо казалось не таким утомленным. Без грязной подводки черты выглядели более мягкими, но перед ввалившимися щеками и хмурыми складками на лбу мыло оказалось бессильным. Жерома не было дома пять лет — но он постарел на десять. Волосы на висках поредели. Худоба скрадывала чувственность его губ и придавала повзрослевшему лицу более благородное выражение. Мари-Луиз вспомнились их поцелуи и то, как эти самые губы колдовали у нее под животом, пока она запутывалась пальцами во влажных волосах мужа. Более настойчивый крик снизу вывел ее из задумчивости, и она покинула спящего, тихонько прикрыв за собой дверь.
Рассеянно занимаясь Филиппом, Мари-Луиз прокручивала в голове предыдущие несколько часов. Что рассказать Жерому? Когда? Как? Как он на это отреагирует? Близость, которую они только что ощутили, могла быть последней — и теперь вместо доверия между ними будут взаимные обвинения и горечь предательства. Мари-Луиз затрагивала эту тему с отцом в последние дни войны, когда возвращение Жерома стало вполне вероятным. Она говорила, запинаясь, не находя слов от смущения.
Отец несколько минут размышлял над ее проблемой.
— Подожди, — сказал он. — Подожди, пока он освоится.
— Но тогда мне придется лгать, папа, лгать.
— Ну и что? Мир построен на лжи. Вообрази, какая начнется резня, если все вдруг станут говорить правду.
Сначала Мари-Луиз показалось, что отец говорит глупости, но, поразмыслив, она оценила мудрость его слов.
— А потом?
— Не знаю. Тебе решать. Если ты не станешь ни о чем рассказывать, то ничего не потеряешь, верно? У всех есть свои маленькие секреты. Я всегда думал, что правдивость, особенно в неумелых руках, — это добродетель, которую переоценивают. Правда — это блюдо, которое лучше подавать под соусом и со специями, чтобы замаскировать не слишком аппетитные ингредиенты. Признаться Жерому — значит поставить на карту все. Но в этом нет необходимости, не так ли?
С тех пор Мари-Луиз часто над этим раздумывала, но теперь, когда Жером вернулся, вопрос встал еще острее. Она ожидала, что муж изменится, но не представляла, до какой степени может дойти его физическое истощение. Если она и признается ему, то позднее, когда к нему вернутся силы, когда появится больше шансов на понимание и когда она разделит хотя бы часть его страданий. При мысли о спящем наверху Жероме и его истерзанном голом теле в ванной Мари-Луиз с удивлением ощутила прилив любви. Она давно мучилась сомнением, что чувства, которые она до сих пор испытывала к Адаму, исчерпают все ее силы, и для мужа ничего не останется. Но, подбрасывая в плиту бревна и чувствуя, как Филипп тянет ее за юбку, Мари-Луиз с облегчением осознала, что Адам Коль заставил ее понять очень важную истину: любовь к одному человеку не перечеркивает любви к другому; сосуд эмоций имеет чудесное свойство расширяться и вбирать все, что в него добавляют. Без ревности все возможно. Но в том-то и загвоздка, подумала Мари-Луиз: без ревности. Возможно ли это?
