В изумлении поселяне разглядывали огромную, дымящуюся тушу и смотрели друг на друга. Эль опять пошел по кругу, и вскоре кто-то вонзил свой меч в безжизненное тело. Его примеру последовали другие, пока это не превратилось в неистовство. К закату зазвучали рассказы о личной храбрости. Все превозносили своего великого предводителя Мойна Ранкеля, который привел их к победе.
Вот как оно началось, ежегодное празднество на деревенской лужайке — время свободы, упадка нравов и излишеств, — и проводилось каждый год в течение семнадцати лет. Многие из первых участников еще оставались в живых и собирались в этот день, их звездный час, упиваться допьяна напитком, действующим сильнее, чем эль, — воспоминаниями о воображаемых подвигах. Это был самообман, который в действительности поддерживал жизнь в Лозлании — деревушка теперь, по последнему требованию Лозлана, носила его имя. Все очень тихо и старомодно.
Солнце все утро то скрывалось, то вновь выглядывало из-за облаков. Погода могла быть какой угодно. Для Мойна Ранкеля, стоявшего у черного хода своего дома, это не играло никакой роли. Сегодня он будет отдыхать и расслабляться, невзирая на погоду. Если пойдет дождь, он останется под почти не протекающей крышей. Если нет — замечательно проведет время в гамаке. Очень важно — для человека его лет — достаточно отдыхать. До празднования оставалось два дня. Последние семнадцать лет не были особенно благосклонны к предводителю лозланцев. Его некогда величественная, внушавшая робость фигура несколько округлилась, и он определенно лишился былой подвижности. Его ум, однако, оставался по-прежнему проницательным. Он удерживался у власти все эти годы, несмотря на все увеличивающееся количество угроз со сторон все увеличивающейся толпы недоброжелателей. Неблагодарные глупцы. Откуда ему было знать, что Лозлан протянет так долго?
Непредсказуемое солнце выглянуло из-за облаков, открыв многообещающий клочок голубого неба. Мойн Ранкель счел гамак подходящим для дневного отдыха и посмотрел на шелестящие прямо над головой листья. Он рассудил, что день весьма благоприятен для глубоких раздумий, особенно для человека такого потенциала. Надо было решить немало вопросов.
На вечер была назначена встреча в архиве, и Мойн Ранкель ожидал, что на него непременно набросятся с градом упреков. Так всегда случалось, когда подходил срок ежегодных выплат Лозлану. Обремененные чрезмерными налогами деревенские жители давным-давно перестали испытывать благодарность за свое спасение и теперь ожесточенно нападали на Мойна Ранкеля, обвиняя его в своем крайне стесненном финансовом положении. Ежегодные урезания шестидесяти процентов годовых для Лозлана оказались непосильной ношей для маленькой деревушки. Теперь многие считали, что Мойну Ранкелю следовало тогда поторговаться подольше.
«Что необходимо, — думал про себя лозланский предводитель, неуклюже переворачиваясь, поудобнее устраиваясь в гамаке, — так это какое-нибудь новое доказательство моей руководящей роли, которое произвело бы впечатление на людей».
Требовалось хорошенько поразмыслить об этом. Вскоре Мойн Ранкель заснул.
Через несколько часов он открыл глаза. Солнце опять отбилось от облаков, его лучи проникали сквозь качающиеся листья, из-за чего Мойн Ранкель, лежа без движения, прищурился. Шум ветра, пение птиц, жужжание насекомых и шуршание маленьких зверьков в кустарнике слились в убаюкивающую колыбельную. Предводитель опять было задремал, когда вдруг что-то привлекло сонное внимание.
Непривычный звук.
Широко открыв глаза, он внимательно прислушался. Да, опять. Так хорошо слившийся со звуками леса, что его легко можно было не заметить. Это была странная музыка.
Мойн Ранкель сел, схватился за меч и отправился в ближайший лес. Он собирался найти источник звука.
Остановился предводитель на открытом участке леса, расчищенном под пашню. Странная, волнующая музыка доносилась из-за небольшого холма, откуда-то из-за густой растительности прямо перед ним. Не славящийся особенно легкой походкой Мойн Ранкель, подойдя ближе, постарался ступать осторожнее. Теперь он различил, что нарушитель тишины играет на каком-то струнном музыкальном инструменте, причем весьма умело. Когда предводитель находился всего лишь в нескольких футах, музыка внезапно стихла. Мойн Ранкель остановился и стоял не дыша, не совсем представляя, что делать, и чувствовал себя весьма глупо. Он задержал дыхание на несколько долгих секунд, пока не началась другая мелодия — в ней звучали слова.
Много лет предводителю не доводилось слышать столь совершенного пения. У голоса был приятный тембр, он был сочен и искусен. Слова, едва различимые и странно влекущие, казалось, обращались прямо к Мойну Ранкелю.
— Насмерть стоять иль на шаг отступить, слово промолвит — мечом поразить.
«Как уместно», — подумал Мойн Ранкель. Он слушал, стараясь не шуршать листьями, прикованный к месту и очарованный. Да, песня действительно отражала самую суть его неприятностей. Столь чудесной музыки предводитель никогда не слышал. «Но кто выбрал для песни именно эти слова и почему? Когда песня закончится, я выясню это». Подавив в себе желание захлопать в ладоши, Мойн Ранкель взмахнул мечом и ринулся вперед сквозь кустарник. Певец оказался стройным молодым человеком лет двадцати или даже меньше, с копной светлых волос, ниспадающих на плечи. Юноша вскочил на ноги, уронив инструмент на землю, и в его янтарных глазах промелькнул страх.
— Кто вы? Чего вы хотите? У меня нет денег, — с дрожью в голосе произнес молодой человек.
— Кто я? Ну, я человек с мечом, который обнаружил незнакомца в лесу около своего дома. А теперь — кто ты и что здесь делаешь? — Мойн Ранкель нахмурил бровь, повторяя жест Лозлана, который он считал самым устрашающим.
— Я навещаю.
— Навещаешь кого?
Менестрель на мгновение запнулся, потом ответил:
— Я навещаю этот край. — Увидев, что этого недостаточно, он быстро добавил: — Просто прохожу мимо.
— На пути куда? — потребовал ответа глава Лозлании.
— В большие города к северу, искать работу. Там, откуда я иду, настали тяжелые времена. Немногие могут позволить себе мои услуги, — сказал юноша, показывая на инструмент; его тон сталь чуть высокомернее. — Вам нет нужды угрожать мне мечом. Как видите, я безоружен.
Юноша вел себя слегка вызывающе, напомнив Мойну Ранкелю себя в том же возрасте. Он подозревал, что рассказ незнакомца не во всем правдив, но музыка менестреля была, без сомнения, даром Богов, ничего подобного никогда не доводилось слышать в этой крохотной, закрытой от всего мира деревушке. Обнаружить подобный талант в такой дыре должно послужить к чести предводителя. Мойн Ранкель принял решение.
— Вероятно, я составил о тебе неправильное мнение, — сказал он, вкладывая меч в ножны. — Как тебя зовут?
— Аурэль, — ответил юноша.
— Если ты ищешь работу, — продолжал Мойн Ранкель, — может быть, у меня и найдется что-нибудь для тебя. Твоя музыка поражает воображение. Просто очаровывает.
