Пересекаясь сама с собой в Южном полушарии НВ, в постиндустриальном имении Мамбо-Рэй на Фунен, на лестнице эвакуационного выхода в управлении Полиции Зоны на перекрестке Юнимент и По, где вниз по лестничному колодцу струился ослепительный, как на иконе с Древней Земли, свет, – чего она добилась? Ничего. Оказалось, что она и самой-то себя не любит. Они не поладили. Они слишком похожи стали. Они слишком удивлялись скорости и идеальной отточенности движений друг дружки, чтобы не реагировать неправильно. Они до чертиков достали друг друга упрямым желанием поговорить. В Нью-Венуспорте она эту суку, другую, как следует отметелила. Позже, стоя над трупом бедняги Джорджа, та задумается, не слишком ли далеко зашла. Она вспомнит, как в лучшие денечки спрашивала его:
– А правда, что такие, как я, убивают слишком легко?
Он мне в мозгах покопался и навел порядок. Так нежно. Я просто растаяла. После этого убивать себя стало легко: известная недомысль, зубная паста в углу рта, отражения в фальшмраморном полу. Но когда ты оставляешь в стороне собственную точку зрения, мир вокруг быстро декогерентизируется и понять его становится невозможно: ты ничего этим не добьешься. Вывеска лавки бытовой химии: Ф. А. Стрэйндж. Это все очень странно[122], Ф. А., спору нет. «Я не смог, – говорил Майкл. – С какой стати тебе?..» Я сказала: «А с какой стати у тебя должно было получиться?..»
Раннюю версию Анны привлекло к беседке тепло, которое было ее собственным. То был жар ее гнева. Она приблизилась к собственной поверхности. Ее внимание привлечь оказалось проще. Однако интерференция проявляла себя неожиданно сильно…
Лето. Ночь. Близится буря. Дом Уотерменов в долине у реки выглядит так же, как на архитектурном рисунке, устойчивый к прихотям погоды, но там жарко и дышать нечем. Странный одинокий день. Анна Уотермен смотрит на свои руки. Зовет кота:
– Джеймс, ах ты старый дуралей!
В девять звонит телефон. Когда Анна поднимает трубку, ожидая услышать свою дочку Марни, на другом конце молчат. Но, уже кладя трубку, она слышит далекий царапающий звук электронных помех, и чей-то голос кричит:
– Не ходи туда! Не ходи в беседку!
Спустя полчаса беседку охватило пламя, и она увидела саму себя – трудноопределимого возраста, платье с цветочным рисунком в стиле 1930-х, бежит навстречу от безмолвного пожарища. На лице написан ужас.
– Уходи! – кричит она. – Беги отсюда!
Несколькими днями позже, то и дело принимаясь плакать без причины после отупляющего сеанса у доктора Хелен Альперт в Чизвике, Анна просыпается в лунном свете и марокканском воздухе с таким чувством, будто только что поблизости кто-то говорил. Ступает в реку, и мир внезапно становится неизвестным, непостижимым. Все преисполнено тайн, а потом она возвращается через волшебную ночь и видит, что беседка снова в огне! Анне кажется, что из огня ее кто-то зовет. Зовет по имени, но в ответ только и слышит:
– Майкл? Это ты?
И так каждый раз, когда Анна пыталась выйти на связь.
– Анна! – кричит она. – Послушай меня! Не ходи в беседку!
Но Анна такая тупая. Она всегда думает только о себе. Привлечь ее внимание невозможно, и от этого теряешь терпение, от этого фарса кричишь:
– Анна! Анна!
…пока голос не сорвешь.
Вдобавок наметились определенные физические ограничения. Прошлое виделось достаточно четко, но было похоже, что Анна тянется к нему чересчур издалека. Временами полностью теряет дар речи, и тогда приходится являть себя иными средствами: через перемены погоды или потоки эмоционально окрашенных предметов. Как если бы Вселенная, где ей теперь приходилось обретаться, пережила инсульт и путала не различные чувства, но разные состояния материи и энергии. Восприятие свелось к практической синестезии[123]. Ее свели к театру, метафоре, символам и эмоциям. Она перепробовала все, но осталась эпифеноменом собственной жизни, фигурой, что с далекого холма семафорит о трагических новостях. Она превратила беседку в ночной маяк, но ранняя версия Анны не поняла сообщения. Она заставила десяток-другой медноцветных маков прорасти на склонах Даунса под утренним солнцем, но язык цветов попросту не так информативен, как язык языка, и спустя время Анна увидела, что все только портит своими потугами.
А ее тело выгибалось такой дугой, что лишь верхняя левая часть грудной клетки касалась пола. Правая нога отведена градусов на тридцать от горизонтали, другая немного согнута в колене. Она была боса. Руки, протянутые в обе стороны, загибались к потолку; ладони раскрыты, пальцы в замедленном движении то скрючивались, то расслаблялись. Под этим неудобным, непривычным ракурсом она вынужденно смотрела на ослепительный свет через блиставшую, полную отражений темную поверхность. Она летела на дно этого пространства и в то же время, кувыркаясь, сквозь него. Все пахло электричеством. Вокруг сновали люди со странной аппаратурой. Иногда, приближаясь, начинали ее обсуждать между собой, словно ее там не было вовсе.
– Мы его регистрируем в планковском времени, – пояснял кто-то кому-то. – Его не удается наблюдать дольше, потому что артефакт уже в собственном будущем, уже меняется.
Они говорили:
– А кот тут при чем?
Смех. Потом:
– Ксенобиологи уже придумали ей имя: Перл.
Ей это напоминало проклятую больницу. Она ненавидела больницы и жуткий мир, за ними стоявший. Что еще хуже, по прошествии времени, секунд или лет, она начала осознавать присутствие другого существа рядом. Иногда Анна чувствовала, как стискивает ее кости, потому что для них двоих места тут не хватало. То был не кот Джеймс, хотя он тут тоже присутствовал – внутри нее, крадучись – и громоздил свои мотивы на ее. Откуда-то из глубин сознания поднялось напряжение, стеснило ее так, что все попытки связаться с более ранней версией себя прекратились. Она слышала голос, далекий, но ясный, внутри своей головы. Голос буянил и жаловался. Кто бы это ни был, что бы это ни было, они падали вместе. Падали, осознавая друг друга. Все свелось к бездумной схватке за тело или то, что они считали телом…
Я бы полюбила, знай я, что это такое. Если хочешь, тебя пропатчат, но любовь скорей похожа на приложение. Это такое настроение, весьма выгодное экономически, эмоционально насыщенное, любовный патч можно себе у дяди Зипа шлепнуть субботним вечером. Мари Роже[124], Марокканская Роза, Роза Мексикали[125], Роза Трали[126], Роза Селави[127]. Иммордино[128], Джанетта, Она Лукосайте[129]. Доктор Альперт сказала: есть следы пары небольших кровоизлияний, а в остальном все хорошо. Потеряла ли я память, чтобы суметь потерять память? В такой формулировке это становится не просто возможным, но обыденным…
