Причина в том, что этот брак — прыжок в неизвестность, и у него слишком мало шансов на успех.
Причина в том, что я с таким же успехом мог жениться на дюжине других женщин, и еще смогу это сделать в будущем, и сегодняшнее собрание — результат случайного стечения обстоятельств, паники и затянувшегося блуждания в потемках.
Причина в том, что женщина, стоящая рядом со мной, — не совершенное существо в облегающем белом платье, она так же, как все, испугана, потеряна и так же дрожит, и мы оба двигаемся наугад в потемках.
Причина в том, что я не хочу, чтобы моей свободой понукала чужая воля.
Причина в том, что я хочу, чтобы все оставалось неизменным, я хочу спрятаться под одеялом своего прошлого, я не хочу меняться.
Причина в том, что я глуп, и я не знаю, как сделать счастливым самого себя, не говоря уже о другом человеке.
Причина в том, что все это было шуткой, поводом собраться и выпить, но вдруг преобразилось и стало слишком реальным.
Причина в том, что я хочу, чтобы меня оставили в покое, я хочу развлекаться, встречаться с друзьями, высмеивать женщин, и чтобы жизнь никогда не менялась, чтобы она всегда оставалась шуткой, игрой, в которой цель оправдывает любые средства.
Причина в том, что я боюсь.
Я слышу этот голос, но ничего не произношу, потому что он звучит внутри меня, потому что все зашло слишком далеко и потому что, потому что, потому что…
Я хочу, чтобы все поскорее закончилось.
Я хочу, чтобы все осталось позади, неважно, какой ценой.
Викарий улыбается и спрашивает меня:
— Согласны ли вы взять эту женщину в жены?
На удивление, голос мой звучит твердо и уверенно, без тени сомнения:
— Да, согласен.
— А вы, Вероника Тери, согласны ли взять этого человека в законные мужья?
Вероника тоже отвечает согласием, и викарий произносит какие-то слова о сочетании нас законным браком, мы целуемся, и в этот самый момент — как по писаному — я преображаюсь в мгновение ока.
Мы гуляем долго и весело в зале над «Буш-Рейнджерс», я танцую с мамой, с отцом Вероники, и все смеются, кричат, танцуют, произносят глупые тосты.
А потом мы едем ко мне домой, чтобы переодеться перед свадебным путешествием, Вероника сидит рядом. Мы оба немного выпили и смеемся без всякого повода. Шатаясь, поднимаемся по лестнице, а затем я, к своему удивлению, переношу ее на руках через порог. Я смотрю на Веронику и понимаю, что не любил бы ее так сильно, нет, любил бы ее по-другому, не пройди мы сегодня через все это.
Утрачена ли моя свобода? А что это, мать вашу, такое? Маленький отрезок жизни между детством и женитьбой. Ее значение сильно преувеличено. Ты приходишь к женитьбе, когда понимаешь, что жизнь выходит за рамки твоего «я».
Неужели это мои мысли? Или просто мне положено так думать?
Я жду Веронику, она в ванной. Последние приготовления перед нашей поездкой на затерянный в Эгейском море остров. Мне легко и весело, и нет больше этого подвешенного состояния, я чувствую связь не только с прошлым, но и с будущим и настоящим. Я знаю, что меня ждут неудачи и проблемы, как и раньше, но это будут другие проблемы — передо мной перспектива совершенно новых ошибок, размолвок и примирений в еще неизведанной любви.
Слышу, как Вероника копошится в ванной, мне уже надоело ждать. Я засовываю руку в карман. Там что-то гладкое, шуршащее.
Это подарок, который Колин отдал мне на ступенях церкви. Я механически срываю блестящую бумагу, она без рисунка, просто красная блестящая бумага. Наверное, там какая-нибудь неудобоваримая цитата из Библии, или церковный календарь. Это какой-то листок бумаги, но старый, с потрепанными краями. Он сложен вчетверо и перевязан простой тесемкой.
Не могу развязать узел, иду на кухню и разрезаю тесемку ножом. Потом медленно (листок кажется таким хрупким) разворачиваю его и в недоумении смотрю на то, что открывается моим глазам. Сначала я даже не понимаю, что это — какая-то мешанина ярких красок и пятен с размытыми контурами. И вдруг меня озаряет. Я вижу желтое солнце, небо леденцового цвета, две фигурки на пустынном пляже, блуждающие дюны, и в центре всего этого — сгусток любви. Я смотрю на нас с Колином, на тех нас, что остались в детстве.
Вероника входит в комнату, в простом черном платье, без косметики, с едва уловимой, нежной улыбкой на губах; я бросаю взгляд на рисунок и, мне кажется, впервые в жизни осознаю силу чувства, которое владело тогда Колином. Я, наконец, понял смысл его рисунка. И мне хочется плакать.
Аккуратно сложив потрепанный листок, я кладу его в карман. Наклоняюсь, чтобы поцеловать Веронику. Она отвечает коротким, решительным поцелуем — к ней вернулась обычная деловитость, но и ее коснулись изменения. Она стала мягкой, мечтательной. Возможно, ей, как и мне, в эту минуту, в этот день кажется, что так будет вечно. А почему, собственно, нет? Ни в чем нельзя быть уверенным. То, что выглядит в женитьбе как отрицание, оборачивается надеждой.
— Ты хочешь поехать в свадебное путешествие?
— Конечно. Я хочу, чтобы оно никогда не кончалось. Мне уже сейчас противно возвращаться в контору. А ведь оно еще не началось.
Вероника улыбается. Я неожиданно серьезно говорю:
— Знаешь… может быть… просто как вариант… Может, мне бросить всю эту торговлю недвижимостью. Все это вранье, жульничество, сомнительные сделки. Может, вернуться в университет, в Оксфорд или Кембридж. Заняться чем-нибудь стоящим. В конце концов, я не дурак. Я заслуживаю лучшей профессии. Защищу диссертацию по литературе или по истории.
Вероника смотрит на меня настороженно. Взгляд ее означает: «Что ты несешь?!»
Я заливаюсь хохотом.
— Вронки! Ты купилась! Да мне нравится торговать недвижимостью! Я… это мое призвание. Потрясающее занятие! Я люблю врать. И у меня это неплохо получается. Зачем учиться три года, чтобы потом закончить университет с опухшей головой, в которой осталось меньше мозгов, чем было до поступления? Это не для меня. Я — Фрэнки-Выдумщик, легендарный Фрэнки-Выдумщик из «Фарли, Рэтчетт и Гуинн».
Она бросается мне на шею.
— Фрэнки-Выдумщик, — повторяет она с горящими глазами, как в кино. А потом добавляет: — Соври мне что-нибудь.
Я уже ничего не слышу. Я смотрю на ее широкое лицо, на немного крупноватый нос, на чудесные сияющие глаза, и чувства переполняют меня. Взяв ее руки в свои, взволнованно говорю:
— Я люблю тебя, Вронки.
Она отстраняется, отступает на шаг… Рука Вероники взмывает вверх. Я перехватываю ее до того, как она приземлится на моей щеке, и на лице у меня написано полное недоумение. В этот момент Вероника расслабляется и перестает сердиться. Расслабляется потому, что она видит, она понимает: наконец, я сделал это — вопреки собственной натуре, вопреки своим принципам и привычкам. Я сделал это, ибо не мог сдержаться, поскольку это было выше моих сил. И пощечина оборачивается объятием: в кои-то веки, и Вероника осознала это, я наконец, наконец-то сказал правду…
