В комнате повисла многозначительная пауза. Судьи молча переваривали сказанное. Истец и ответчик пристально глядели друг на друга. Наконец, не выдержав, Верховный Хранитель отвел взгляд. Как не крути, а Кухулин дал достойный отпор доводам мудрствующего книжника. Теперь кшатрии со спокойной совестью проголосуют за своего протеже. Тем не менее Хранитель знал, что все равно не проиграет процесс – ведь брамины в любом случае отдадут голоса в его пользу.
– Хорошо-о-о, – не по-протокольному протянул генерал Шогин, в очередной раз протирая взмокшую лысину, – Суд принял толкования состязающихся. Предлагаю перейти к голосованию. Кто из уважаемых судей полагает, что Судьбе угодно признать правоту достопочтенного истца?
Четыре руки, руки кшатриев, в том числе и генерала Шогина, взмыли вверх.
– Хорошо-о-о… кто из уважаемых судей полагает, что Судьбе угодно признать правоту достопочтенного ответчика?
Книжники подняли руки. Таким образом, как и предполагал Верховный Хранитель, голоса разделились поровну: четыре на четыре. Теперь все решало слово секретаря. А им был один из преданнейших делу браминов людей. Что ж, прости, великолепный Кухулин, но быть тебе избранным до конца дней своих. Хранитель злорадно улыбнулся.
– В соответствии с регламентом… – генерал Шогин прокашлялся и продолжил, – в соответствии с регламентом при равном количестве голосов, отданных за достопочтенных истца и ответчика, право голоса предоставляется секретарю.
Маска сдержанного благочестия окончательно слетела с лица Верховного Хранителя, он заулыбался еще злораднее, с нескрываемым торжеством взирая на Кухулина. Попался, голубчик! Теперь не отвертишься! Каждую ночь будешь в Библиотеку лазить и приносить если не фолиант с аспидно-черными страницами, то какие– нибудь ценные экземпляры. Будешь знать, как связываться с браминами!
– Я полагаю, что Судьбе угодно признать правоту… – послышался сзади ледяной, неестественно хриплый голос секретаря, – Судьбе угодно признать правоту достопочтенного истца, благородного Кухулина.
Улыбка мгновенно сползла с лица Хранителя; он ощутил, как холодеет кожа на щеках и индевеет затылок. Такого просто не могло быть. Ни один брамин не посмеет пойти против интересов собственной касты, а уж тем более…
– Предательство… – сорвалось еле слышно с губ Верховного Хранителя. Он медленно обернулся.
Судьба благоволила замыслам книжника, жребий исполнять обязанности секретаря выпал брамину. И Хранитель настоял, чтобы заседание стенографировал преданный до фанатизма Станислав Семенович Спицын, он же – агент Спица. И вдруг произошло такое…
– Предательство…
Верховный Хранитель заглянул в бесстыжие глаза ренегата, желая постичь, что заставило Спицу изменить делу всей жизни. Брамин-отступник ответил прямым, вызывающе дерзким взглядом.
– Судьбе угодно признать правоту достопочтенного истца, – повторил Спица, и в голосе его звучала сталь.
И на ошеломленного грамотея снизошло озарение. Такого человека нельзя было купить даже несметными богатствами в виде тысяч патронов и тонн тушенки, не отступился бы он от принципов и ради самой красивой женщины, не позарился бы и на самую высокую должность. Потому агент Спица и не отвел глаз, не устыдился осуждающего взгляда сюзерена. Он не был предателем – он просто сменил веру, стал служить новой идее, новому господину, так же беззаветно и фанатично, как раньше служил книжникам. Но что его подвигло на это?
– Именем пресветлого Полиса, великой силы его и сокровенной мудрости! – громогласно провозгласил генерал Шогин. – Суд Толкований постановил, что Судьбе угодно признать невиновными Ленору Кухулин и Феликса Фольгера, что Судьбе угодно заявить, что Кухулин Кухулин не является избранным и не обязан искать артефакты в Библиотеке, что Судьбе угодно отпустить Кухулина Кухулина, Ленору Кухулин и Феликса Фольгера на все шесть сторон, будь то север, юг, восток, запад, подземелья или поверхность.
Верховный Хранитель растерянно посмотрел на насупившегося престарелого генерала. Тот внезапно по-детски просиял лицом и погрозил главному книжнику пальцем, будто говоря: «А я тебя предупреждал, Виталик, ты у меня докукарекаешься, пес божий!»
Опомнившись, Шогин вновь посерьезнел и повернулся в сторону Феликса:
– Заинтересованный, вы, кажется, хотели сделать заявление?
– Я? – удивился Фольгер. – Нет, уже никаких заявлений не нужно, все и так ясно.
Видимо, поняв смысл произошедшего, Ленора с надрывным всхлипом с места бросилась на шею Кухулина.
– Я думала… думала… – сотрясалась она в неудержимом плаче, – ты бросишь… бросишь… бросишь… маски… кругом маски… а ты меня бросишь…
– Успокойся, львенок, – сказал муж тихо, почти бесстрастно, – ты должна была давно усвоить, что я никогда не бросаю своих.
Кухулин крепко прижал жену к себе и что-то зашептал, утешая девушку.
Верховный Хранитель, наконец, снова взял себя в руки, превратившись в благочестивого брамина. Он бы с удовольствием немедленно поквитался с этой пришлой супружеской парой, сталкером-наркоманом Фольгером и мерзавцем Спицей, но…
– Поздравляю вас, достопочтенный Кухулин, – первый среди браминов говорил подчеркнуто любезно, – Судьбе было угодно распорядиться именно так, и я безропотно подчиняюсь ей.
Кухулин, продолжая обнимать жену, бросил из-под бровей острый взгляд в сторону книжника и кивнул.
* * *
Кухулин, Феликс, Ленора и Спица стояли посреди Боровицкой. На Леноре и Феликсе были солнцезащитные очки, брамин-отступник щурился, а глаза суператора легко адаптировались к яркому освещению, и он изредка косился на проходящих мимо обитателей станции.
– Что вы теперь намерены делать, почтенный Кухулин? – спросил Спица.
– Не называй меня так. Я не люблю пафос, – сказал суператор, не глядя на собеседника, – и мы договорились не выкать друг другу.
– Прости… как ты намерен дальше поступить?
– Уйти из Москвы. Здесь больше нечего делать. Хотя я почти с подросткового возраста мечтал дойти до столицы.
– То есть, получается, ты зря сюда шел? Получается, цель твоей жизни не осуществилась? – брамин-отступник потупился. – Как и моей…
– Отчего же, – возразил Кухулин. – Человек ставит себе цели, чтобы было, куда двигаться. Ведь движение – это жизнь.
– Даже если цель не имеет смысла? – Фольгер горько усмехнулся, быть может, вспомнив о погибшей возлюбленной или о своей жизни, или о том и другом сразу.
– В целях, может, и мало смысла, – сказал Кухулин, – но в бесцельности его нет совсем. Бесцельность – страшнее самого страшного мутанта, она пробуждает апатию, убивает душу и тупит разум. Цель всегда должна уходить за горизонт, она в принципе должна быть недостижимой. Именно поэтому я собираюсь покинуть Москву.
– Да и, чувствую я, житья вам тут никто не даст, – заметил Феликс. – В Рейх нам путь заказан, в Ганзу – тоже. Тамошние боссы вряд ли простят нам сорванные Игры.
