Если обучающееся общество должно развиваться, то нужно внести практические изменения в работу и помочь развиваться и тем методам обучения, о которых я писал. Но на более глубоком уровне от нас требуется не меньше, чем представить человеческий разум по-новому. Образ разума, сформированный в ХХ веке, достался нам в наследство от Декарта. Это «театр сознания», с ярко освещенной сценой, на которой происходит действо сознательной жизни. Или же хорошо освещенный офис, в котором сидит умный менеджер, хладнокровно взвешивает аргументы, принимает решения, убирает проблемы и отдает приказы. И в этом рабочем кабинете сходятся вместе умственные способности человека, сознание и самосознание личности, они, по сути, являются одним и тем же. «Я» – менеджер; «я» работаю при свете; у меня есть доступ ко всем папкам, в которых хранится мой «разум». Того, чего я не вижу и во что не могу заглянуть, либо не существует, либо большая часть этого содержания есть немая сущность тела, которое само по себе не может представлять интерес. Без наблюдения оно может выполнять лишь функциональные операции, такие как пищеварение, дыхание и кровообращение. Однако чтобы сделать что-то стоящее, нужны инструкции из главного офиса.
Этот образ продолжает стимулировать и определять наше представление о собственной психологии, потенциальных возможностях и ресурсах, и это неправильно во всех отношениях.
Наивное представление о дуальности системы тела и разума несостоятельно с психологической точки зрения и опровергается с научной. Существование неосознанных умственных способностей доказано. Приходится ждать, когда придет вдохновение (ибо создать его невозможно), и представлять сознательное «я» «тем, кто принимает подарки из мастерской, куда нет доступа у сознания». Если мы хотим возродить медленные способы познания, нам нужно новое понимание бессознательного, такое, которое возвращает ему способность размышлять и переносит обратно в пределы самоосознания. На протяжении двух предыдущих столетий на передний план выставляли способы познания, которые связаны с сознанием, контролем и ясностью, и это привело к мощному взрыву научного мышления и технологических достижений. Но это произошло в ущерб тем способностям разума, без которых он тоже не может существовать. Ланселот Лоу Уайт говорит об этом так:
«Европейский и западный идеал человека, обладающего самосознанием, противопоставляет судьбу и свои собственные упрямые желания и скептические рассуждения как единственные факторы, на которые он может положиться; это, возможно, и есть самая благородная цель, которую приняло любое сообщество… Однако уже стало очевидным, что этот идеал – нравственная и интеллектуальная ошибка, здесь слишком преувеличено значение эстетических, философских и научных знаний человека. И один из главных факторов, демонстрирующих несоответствие этого идеала, – это заново открытое бессознательное. Поэтому переосмысление понятия бессознательного – это самая революционная идея нашего времени»{227} (курсив автора).
Мое понимание бессознательного, которое я называю «субразум», сильно отличается от представлений о бессознательном в европейской культуре XX века, например от фрейдистского подсознательного – выгребной ямы, в которую сливаются мысли и идеи, слишком неприглядные и опасные для того, чтобы пустить их в сознание. Это очень странное и узкое представление о бессознательном. Оно соответствует предположению Декарта, что сознание обладает интеллектом и управляется, и поэтому бессознательное обязано от него отличаться и даже противопоставляться всему, что связано с сознанием, оно должно быть эмоциональным, иррациональным, диким и чуждым. Бессознательное нельзя обозначить как «я»; Фрейд называет его «das Es», или «Оно».
Клиническая практика и развитие психотерапии в XIX и XX веках показали, что нам действительно необходимо такое понимание бессознательного, с помощью которого можно объяснить аспекты человеческого опыта и поведения. Однако декартовское понимание принимается в основном без возражений, если мы делаем ошибку, предполагая, что этот темный, губительный уголок разума – единственная его часть, находящаяся снаружи осознанного понимания. Даже если мы добавим «мистический ореол» (как выразился Артур Кёстлер, говоря о Юнге) к этой патологической в основе своей картине, все равно основное представление о союзе сознания, умственных способностей и осознания собственной индивидуальности останется прежним. Тот образ подсознательного, который повторно появился и пережил современную культуру, в большей степени схема или сноска к тому образу, который по-прежнему контролирует наши мысли о себе.
И все же за последние 350 лет возникали и другие мнения, согласно которым нужно было вернуть субразум на центральное место в исследовании разума. Менее чем через 20 лет после публикации «Размышлений» Декарта появился Блез Паскаль, который напомнил нам, что «у сердца есть свой разум, который нашему разуму неизвестен». Сэр Уильям Гамильтон в своих лекциях говорил, что «наше сознание представляет собою лишь небольшой круг в центре гораздо большей сферы деятельности и мысли, которую мы сознаём через ее результаты».
В 1870 году французский историк и критик Ипполит Тэн написал эссе «Об уме и познании», в котором осознанно разработал и развернул образ картезианского театра, при этом включал в этот образ бессознательное:
«Можно сравнить разум человека с бесконечно глубоким театром, где есть очень узкая авансцена, но все сценическое пространство простирается гораздо дальше, на неопределенное расстояние. На освещенной авансцене есть место только для одного актера. Выходит актер, делает несколько жестов и уходит, затем приходит другой, потом еще один и т. д. Среди декораций и за кулисами очень много неясных очертаний “звезд”, которые тоже могут выйти на сцену или даже на освещенную авансцену, где в толпе актеров разворачиваются события и где есть актеры, благодаря которым “звезды”, проходящие одна за другой, заметны лучше».
Здесь наконец-то мы можем повернуть картезианский образ так, что он будет противоречить самому себе. Потому что пустой образ «мысли в свете рампы» вряд ли даст нам полное понимание об этом театре. Такой взгляд не учитывает по крайней мере две вещи, без которых театр не может называться театром: что-то происходит на сцене, а что-то – за кулисами. Представление на сцене происходит, когда актеры выходят на сцену и уходят с нее. Актеры не рождаются на сцене, они приходят, а через некоторое время покидают ее. И нам известно, что они приходят откуда-то, а уходят куда-то. Если мы не знаем, даже если мы просто не думаем об этом, все равно существуют закулисье, гримерки, подсобки, реквизит и личное имущество. Существует и скрытый от глаз мир репетиций и обсуждений, где представления менее четкие и отрепетированные, чем те, которые нам в конце концов показывают, с костюмами, при свете рампы. И поэтому мы очень слабо представляем, что же такое этот «театр». Представление, которое мы смотрим, предполагает наличие большого количества работы, скрытой от наших глаз.
Мы точно так же испытываем смешанные чувства, когда не можем разделить актера и его роль, не видим разницы между представлением и реальными событиями. В театре мы смотрим художественную постановку, модель, которая лишь отображает или напоминает жизнь. Она инсценирована. Представление реальности искажено, подделано, выделено светом, если нужно, оно заведет вас не туда, чтобы обратить ваше внимание на что-то или создать какой-то эффект. Вы можете забыть о том, что на сцене все понарошку. И тогда вы почувствуете, что сжимаетесь в своем кресле в первом ряду, когда злодей наводит оружие. Или же вы будете карабкаться на сцену, чтобы спасти героиню от судьбы, которая хуже, чем смерть. Хорошая игра актеров может так завладеть вашим вниманием и вызвать столько сочувствия, что вы ненадолго потеряете себя, но, если в итоге вы не сможете разобраться, где жизнь, а где игра, это может привести к проблемам. Большой ошибкой будет считать, что сознание показывает и говорит нам всю правду. Таким образом, когда мы начинаем рассматривать метафору с театром, она тут же начинает разрушать сама себя. Мы понимаем, что не можем обойтись без кулис подсознания и не можем принять то, что происходит в сознании, за чистую монету.
