Первая встреча, последняя встреча…
По середине пустынного Невского проспекта неторопливо ехал всадник в офицерской шинели, на белом коне, прямой и неподвижный, держа в руке, свободной от поводьев, огромный букет красных роз.
Утро туманное, утро седое занималось над Петербургом, рождественское утро в канун тысяча девятьсот четырнадцатого года.
Утомленный праздником город молчал, и его размытые сумерками шпили, тяжелые колонны и карнизы, плоскости брандмауэров, линейные протяженности казарм и гостиных дворов, бесконечности проспектов — как бы удивленно прислушивались к этой необычной тишине.
Белое и красное пятна проплыли в промозглом тумане и растворились в нем, и был ли всадник, не был — бог знает.
И только конское ржание вдруг напомнило о нем, и разнеслось над городом, помноженное эхом.
И в каком-то доме, в какой-то занавешенной комнате, подброшенный этим звуком, взвился над подушкой всклокоченный человек, устремясь дикими со сна глазами на окно, откуда звук ворвался в его жилище.
Судорожно сунув под подушку руку, человек достал оттуда пухлую тетрадь в черном коленкоровом переплете, после чего движения его стали спокойнее.
Откинув одеяло, он миновал пространство, отделявшее кровать от окна, проверил, проведя рукой, что-то невидимое на раме; затем отодвинул штору, скосил взгляд на улицу.
Лиговка была пуста, вдалеке пересекали мостовую двое мастеровых, нетвердо державшиеся на ногах, приплясывала перед ними баба, фальшивила гармошка.
Человек отпустил штору и в изнеможении прикрыл глаза.
И где-то в другом месте, в другой квартире, обнаженная женская рука, вероятно, в то же самое время, потому что еще не рассвело, — повернула головку выключателя.
Абажур вспыхнул в зеркале с резной рамою. Прошелестели шелка, и дама в пене кружев и водопаде складок возникла следом.
Сон еще ютился на ее красивом, чуть удлиненном молодом лице, но привычными движениями пальцев по лбу, щекам и векам она согнала его; поправила перед зеркалом вьющиеся пепельные волосы, шагнула по коридору, повернула новый выключатель — и широким жестом распахнула двустворчатую дверь, произнеся звучно, с едва заметным акцентом:
— Доброе утро, господа!
Но большая комната, открывшаяся за дверью, отозвалась безмолвием.
Тускло светила шарами и гирляндами елка; следы недавнего веселья — пустые бокалы, бумажные цветы, конфетные обертки — пестрели повсеместно среди множества кресел, соф, среди ширмочек, вееров на стенах и венков, сквозь серебряную листву которых проглядывали ленты с обрывками надписей: «г-же Лавинской», «чудесной», «несравненной»… Рояль был раскрыт, и ноты лежали на нем.
Удивленно пожав плечами, Лавинская пересекла комнату и заглянула в смежную, откуда падал свет. И вздрогнула: у оконной шторы на укрытом ее концом столе, болтая короткими ручками и ножками, сидел и улыбался чернолицый, в колпачке, карлик.
— Не пугайтесь, пани Ванда, — тут же раздался его голос. — Это добрый король Мельхиор поздравляет вас с первым днем Рождества! И готов ответить на любые вопросы.
Карлик сложил короткие ручки на груди и поклонился. Штора за ним напряженно колыхалась.
— В таком случае, — сказала Лавинская, — я хочу спросить короля Мельхиора: куда он выгнал моих гостей, поклявшихся не расходиться до утра?
— Граф, — прогнусавил карлик, — чуя, что пусто в графине, поспешил к графине…
— Предатель, — возмущенно молвила Лавинская. — Но мой верный корнет Бобрин?..
— С ним еще хуже, — отвечал карлик. — Решив наставить рога некоему мужу… — но тут карлик, сам того не предвидя, зажал себе рот ладонью, а штора заколыхалась еще напряженнее.
— Но неужели… — Лавинская, сдерживая улыбку, отметила обшлаг гусарского мундира на удлинившейся руке карлика — и перевела взгляд на его ноги в крагах, над которыми виднелся край клетчатых брюк — гольф, — неужели даже стойкий Петрик изменил мне?
— Что до господина Чухонцева, сыщика великого, — снова заговорил карлик, — то прощенья просил, поелику… должен в свое агентство идти, открытое до трех с десяти. Нынче, сами знаете, святки — святочных страшных историй в достатке. Украли злодеи из лавки две английские булавки. И сыщик великий, усы приклеив, ловит по городу жутких злодеев…
Тут ноги в крагах неспокойно задвигались, что-то с хрустом переломилось, упала штора, упал кто-то, за ней стоявший, — и весь нехитрый механизм обнажился, а карлик распался на трех мужчин, двое из которых — один в мундире, второй в смокинге и с лицом в саже — расхохотавшись, поднялись и предстали перед хозяйкой, целуя ей руки.
Третий — кому принадлежали ноги в крагах, запутался в шторе и продолжал безуспешно сражаться с нею под столом… Звонок тем временем раздался из прихожей.
— Браво, браво, это было прелестно! — смеялась Ванда, хлопая в ладоши, — а вот и утренние гости! — Это относилось к подтянутому господину лет сорока, появившемуся в дверях в сопровождении служанки, принявшей у него пальто.
— Еще один соревнователь, — молвил мрачно человек в саже. — Герр Гей, вы свое лютеранское рождество уже отгуляли, какого вам еще рожна?
— Первая заповедь дипломата, — гость с дружелюбной улыбкой развел руками, — чтить праздники страны пребывания!
— И отлично, Зигфрид, я рада вам! — отозвалась Лавинская. — Сейчас мы будем завтракать, а потом гадать — святки так святки!
Она протянула гостю руку для поцелуя — а молодой человек в клетчатом костюме, освободясь наконец от пут и сидя на полу, — смущенно улыбался и с мальчишеским восторгом глядел на ее смеющееся лицо…
Человек, так внезапно проснувшийся утром от конского ржания — теперь уже одетый в пальто и наглухо замотанный кашне, — высунулся из двери на лестничную площадку и прислушался.
Грязная, усыпанная мусором лестница была тиха и пуста.
Убедившись в этом, человек достал из кармана ключи и один за другим быстро принялся запирать дверные замки. Покончив с третьим, он вытянул из-под косяка едва заметную нитку и чем-то липким приклеил ее второй конец к двери.
