Стараясь выглядеть раскованной и естественной, Настя поднялась, прошлась по комнате. Что-то привлекло ее внимание у противоположной стены.
– Что это?… – она подошла ближе, – Ух ты… Это все настоящее?
– Конечно, – удивился Малышев.
На длинной стене, на подставках у стены лежало и весело оружие.
– Ух ты… – подивилась Настя, – какая сабелька…
Ее внимание привлекло непомерно длинное, больше метра, орудие, укрепленное на специальной полке-подставке.
– Это не сабелька, Настя… Это меч…
Она вгляделась в рисунок рукояти, в простое и элегантное тиснение на ножнах:
– Японский меч?…
– Ага, – обрадовался Малышев, – Японский боевой меч. Катана. Это достаточно древнее оружие, но у меня сравнительно новый образец – начало века. Они каким-то специальным образом обрабатывают лезвие – оно не тупится, но зато его нельзя трогать руками.
– Такое острое?
– Острое, конечно… Но трогать нельзя потому, что от этого портится металл.
– Хм… – Настя нахмурилась, – Металл окисляется от прикосновения?… Интересно как… А это?
– Как тебе нравится все большое! – хозяин дома рассмеялся, – Это очень редкая штука – германский меч конца шестнадцатого века. Видишь, какой длинный черен?… И две крестовины. Потому что это двуручный меч, им только двумя руками управиться можно, тяжелый очень…
– И ржавый… Лезвие из железа, конечно, нержавеющих сплавов тогда не было… А это?…
– А это вот, целая серия, русское боевое оружие девятнадцатого века. Драгунские палаши – вот это образца 1798 года – видишь, более массивный эфес?… Этот, поизящнее, 1806 года. Это офицерские палаши, а вон тот – солдатский. Похож, только без позолоты… А это вот, с круглой гардой… ну, чашечка такая, видишь?… Это шпаги. Вот это кавалерийская, офицерская. А это гражданская – носилась при мундире, больше для выпендрежа, но, в принципе, могла быть и боевым оружием…
– А эта кривуля?
– Эта, как ты выразилась, «кривуля» – сабля офицера русского флота образца 1811 года. А рядом – более поздний образец, восемьсот пятьдесят пятого. Уже менее изогнутое лезвие, видишь?…
И Настя выслушала подробную и вдохновенную лекцию о видах холодного оружия – рубящего, колющего и режущего. О доброй сотне разновидностей ножей, боевых и охотничьих, о клеймах известных мастеров-оружейников и оружейных заводов, о смене вооружения в русской армии – с конца семнадцатого века и по нынешний день… О том, как какой-то чудак из Правительства, тоже пытавшийся коллекционировать оружие, заявил Малышеву на полном серьезе, будто купил недавно за сумасшедшие деньги редчайший образец «палицы Дагда», и о том, как вытянулось у коллекционера лицо, когда хохочущий Малышев сообщил ему, что Дагду – это ирландское божество, и палица его, соответственно, штука исключительно мифологическая. О том, что самый нетребовательный в смысле изобретения холодного оружия народ – китайцы, ибо китайцы способны превратить в боевое оружие не только простую палку, но и имеют на свою счету вещи вовсе невообразимые – боевое коромысло со смешным названием «бяньдан», боевые вилы и даже боевые грабли, именуемые словом «ба»…
– Красивые штуки, – оценила Настя, рассмотрев, потрогав и примерив к руке, – Красивые, но жуткие. Ели они действительно настоящие, значит, когда-то ими убивали, – она передернула плечами, потом присмотрелась к маленькой подставке в углу.
Там висел единственный нож – небольшой, сантиметров тридцать пять в длину, с двойной цепью из плоских звеньев. Отделанные темным металлом ножны погнуты, кое-где сколота эмаль. Настя подошла, присмотрелась… В верхней части рукояти – маленькая эмблема: две молнии. Тот же знак вперемешку с черепами – на звеньях цепи. В центре рукояти – орел с распростертыми крыльями, держащий в лапах свастику.
– Что это? – она, нахмурившись, обернулась к Малышеву.
– Немецкий табельный кинжал подразделения СС образца тридцать шестого года, – ответил он, – Кстати, чуть не единственный экземпляр здесь, за подлинность которого можно ручаться. Трофей. Дед привез с войны. Правда, так и не рассказал никогда, при каких обстоятельствах он его получил. Вообще не любил про войну рассказывать. Когда я был маленький, все время его доставал – ну как же, дед фронтовик, герой, Берлин брал, между прочим… Он отнекивался, а потом однажды сказал: война не героизм. Это вши, голод и смерть, и вспоминать об этом не хочется…
– Так странно… – сказала Настя.
– Что?
Но она не ответила.
Странно, что когда он говорил о деде, у него менялось лицо, как будто на минутку выглядывал из этого сильного, взрослого человека, self-made man, маленький мальчик. Странно, что здесь, в своем доме, он так не похож на того Сергея Малышева, которого она увидела впервые на вручении грантов и того, что встречал ее в ресторане на Маяковке. Странно, что она свыклась с мыслью, будто этот недостижимый для нее мужчина может быть рядом, может секретничать с ее сестрой, чтобы сделать ей подарок, может думать о ней, заботиться о ней, выслушивать ее исповеди…
И ведь только здесь, в этом его огромном доме, полном дорогостоящих диковинок и невидимой, но явно существующей прислуги, она поняла, какая пропасть их разделяет. Она, конечно, понимала и раньше, что он богат и принадлежит, как сказали бы в девятнадцатом веке, к иному кругу, в который ей никогда не войти. Но только здесь, в его доме, она поняла, насколько далека от него, от таких как он, и уже не просто подивилась в очередной раз капризу богатого властного человека, объевшегося пирожными и захотевшего вдруг черного хлебца. Ей стало страшно и обидно: зачем он все это делает, зачем заставляет ее поверить, будто она ему нужна? Ведь так больно, так больно будет потом расставаться с этой сказкой!…
Но ничего этого она ему не сказала. Спросила невпопад:
– У тебя часто бывают гости?
Он пожал плечами:
– Иногда. Большинство моих друзей здесь же живут, в Озерках. Но мы и работаем вместе, поэтому вне работы видимся редко. Разве что, с Олегом Старцевым. Если надо какой-то прием провести, для этого есть специально отведенное место, тоже здесь, в поселке. Там и кухня, и прислуга, и места побольше… Но, честно говоря, я не часто кого-то к себе приглашаю. – он вдруг задумался, помолчал, а потом сказал смущенно, – Ха!… Я только сейчас понял… Представь себе, ты – первая женщина, которая сюда приезжает.
Да замолчи же ты! – захотелось крикнуть Насте. Я же не выдержу больше, не смогу – я поверю в то, что ты говоришь…
И Малышев замолчал. Совершенно молча он поставил на стол бокал, который держал в руке. Молча подошел к ней, погладил по щеке, тревожно и нежно вглядываясь в запрокинутое лицо, будто видел его впервые. Молча прикоснулся к нему губами…
Никогда ничего подобного с ней не происходило. То, что бывало у них с Максом – это была дань вежливости, уважения, благодарности, еще чего-то – чего-то из области общечеловеческих отношений. Россказни про «неземное блаженство» и сладостные судороги любви она привыкла считать если и не выдумкой, то явным преувеличением, полагая лучшим, что может быть в постельных утехах – то, что происходит до и после: приятно поговорить с человеком, приятно ощутить поцелуй на своих губах, только и всего.
