Энни улыбнулась:
– Мы с Филиппом стали очень близки. Поначалу это было нелегко. Бывали… осложнения. Но нам удалось их как-то преодолеть.
Как она сможет объяснить те конфликты, которые отталкивали их друг от друга, или силу страсти, объединявшую их? Сестра Николь не поняла бы; она почти ничего не знала о плотских отношениях. Как сможет монахиня – ежедневно занятая умерщвлением плоти – понять борьбу Энни за то, чтобы обрести свою личность и осуществить плотские желания? Нет, это невозможно.
Обе женщины и раньше знали, что они – совершенно разные натуры, и покорно принимали это, но пережитое Энни проложило между ними безбрежную пропасть. Энни показалась себе старой и печальной, умудренной жизнью.
Но ей удалось успокоить сестру Николь.
– Филипп – сложный человек, но я люблю его. А он любит меня. Я думаю, что мы сможем лицом к лицу встретиться с чем угодно и, теперь вместе, со всем справиться.
– Значит, мои молитвы были услышаны. – Две беззвучные слезинки счастья капнули на широкий воротник, и без того уже мокрый от слез.
У Энни будто камень свалился с души.
– Я всегда знала, что вы молитесь за меня, и вы, матушка, и все остальные. Я чувствовала, как будто ваши руки обнимают меня, совсем как сейчас, особенно когда все шло… ужасно.
Сестра Николь вытащила из-под полы большой кусок грубой домотканой материи и шумно высморкалась. Потом она встала.
– Пойдем. Я и так задержала тебя надолго. Остальные ждут. Мы сможем поговорить еще за ужином. – Ее брови сошлись вместе.
Рука об руку они добрались до столовой и вошли. Когда Энни шагнула внутрь, ее окружил аромат воска, свежеиспеченного хлеба и гул знакомых голосов. Вся обитель обступила Энни. Зажатая между черными и белыми монашескими одеяниями, она, в ярко-зеленом шелковом платье, вдруг почувствовала себя чуть ли не голой. И она не могла не заметить, что все стараются не смотреть на ее руку, покрытую шрамами. Впрочем, вскоре волна любви и тепла, охватившая ее со всех сторон, постепенно растопила ее смущение.
Оглядывая толпу знакомых лиц, Энни с краю заметила матушку Бернар. Аббатиса кивнула ей в знак приветствия, но не проявила никаких внешних чувств. Энни напомнила себе, что глупо было бы ожидать чего-либо другого. И все же она верила, что матушка Бернар рада ее видеть.
Все сестры заговорили одновременно, восхищаясь платьем Энни, рассказывая ей о том, как они молились за ее выздоровление после «болезни», и задавали столько вопросов, что она не могла выделить хотя бы один, чтобы на него ответить. Но, даже несмотря на общий шум и внимание, Энни чувствовала себя обособленной, посторонней – остро сознавая, что она теперь чужеродное тело в этом тесно связанном сообществе душ.
Изменился не монастырь. Изменилась она.
Энни стало неуютно, когда она почувствовала тяжелый враждебный взгляд, направленный на нее откуда-то из глубины комнаты. Сестра Жанна взирала на нее с нескрываемой ненавистью. Подобную злобу Энни встречала лишь однажды – в глазах Великой Мадемуазель на том балу, когда Энни вышла к гостям, надев переделанное платье – подарок принцессы.
Такие же темные чувства сосредоточились сейчас в глазах сестры Жанны. Энни резко отвернулась, радуясь разделившей их говорливой толпе монахинь. Потом успокоилась. У нее нет причин бояться. В конце концов, сестра Жанна была теперь для Энни лишь безопасным загнанным в угол высохшим созданием. У нее теперь нет власти над ней.
Она рассматривала женщину, которая когда-то получала такое удовольствие, подвергая ее бесконечным наказаниям. Неожиданно ее страх сменился жалостью. Бедная сестра Жанна! Она была в западне, но не из-за жизни в монастырской общине, а из-за злобы, которая делала непроглядной темницей ее же собственную душу. Энни почувствовала, как тает ее прежнее негодование.
Заметив взгляд Энни, сестра Жанна на противоположной стороне комнаты вздрогнула, словно ее ударили. Она резко повернулась и вышла через кухню.
Голос матушки Бернар нарушил наступившую тишину:
– Возвращайтесь к своей работе, сестры. У нас будет много времени, чтобы поговорить с Анной – мадам герцогиней – за ужином. Вы, сестра Николь, останьтесь со мной. – Двадцать три головы склонились в покорности, и монахини потихоньку разошлись.
После того как столовая опустела, матушка Бернар обратилась к Энни с такой нарочитой формальностью, что ее слова звучали как сарказм:
– Молю бога, чтобы наша встреча не переутомила мадам герцогиню. Ваша милость, должно быть, измучена путешествием. Монсеньора герцога и его слуг едой мы обеспечили. Может быть, у вашей милости тоже возникнет желание съесть что-нибудь?
Энни сделала вид, что принимает оказываемое ей почтение за чистую монету.
– Вы очень добры, матушка. Я с нетерпением жду обещанных пышек и оладий сестры Маттиас. И кружку вашей вкусной родниковой воды.
– Как пожелаете, – оттенок юмора смягчил жесткое выражение лица матушки Бернар. – Хотя, как мне помнится, вы некогда жаловались на столь простую пищу.
Энни улыбнулась:
– Жизнь при дворе научила меня ценить простоту.
Матушка Бернар одобрительно кивнула.
– Сестра Николь, отнесите поднос для ее милости ко мне в кабинет. И прихватите для каждой из нас по кубку с вином.
– Хорошо, матушка. – Сестра Николь поспешно удалилась.
Матушка Бернар шагнула к двери, распахнула ее и задержалась в ожидании.
– Только после вас, ваша милость.
Держась неестественно прямо, Энни проскользнула в дверь вперед нее. Да, в самом деле, все изменилось.
Двадцать минут спустя Энни, подавляя зевоту, наблюдала вместе с матушкой Бернар, как в прихожей исчезает сестра Николь, унося опустевшую посуду.
– Благодать. Простите меня, матушка. Теперь, когда я поела, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы закрыть глаза. – Возможно, усталость убережет ее от расспросов, которые матушка Бернар явно была готова начать.
Как всегда, не тратя времени на предисловия, аббатиса откинулась в кресле и проговорила, словно читая мысли Энни:
– Ты можешь не беспокоиться, что придется рассказывать все, что случилось с тех пор, как ты покинула эту обитель. Большую часть я знала еще до того, как сюда за своим письмом явился твой муж. Он лишь подтвердил то, о чем я уже слышала. – Она заговорила в знакомом Энни с детства тоне. Совершенно очевидно, что матушка Бернар считала необходимым вести себя в соответствии с высоким положением Энни лишь на людях. Как только они остались одни, она отбросила все притворные попытки соблюдения придворных приличий.
– Почему сестра Жанна носит на себе распятие, на котором начертаны слова короля?
Матушка Бернар, поднявшись, встала с ней рядом. Глядя вдаль, она вздохнула:
– Думай о сестре Жанне с сочувствием. До того, как она пришла к нам, сестра Жанна восемь лет провела в приюте Богородицы возле Парижа. Но и туда она пришла не по своей воле. Ее к этому вынудили.
