После обеда Кван говорит, что они с Ду Лили пойдут в здание сельской общины навестить Большую Ма. Не хочу ли я? Я представляю, как Саймон возвращается домой, ищет меня, начинает беспокоиться, паниковать… Черта с два, он не будет волноваться, как я сейчас.
— Думаю, мне лучше остаться дома, — говорю я, — я должна заняться фотоаппаратом и сделать кое-какие комментарии к фотографиям.
— Ладно. Ты закончить, приходи позже. Последний шанс. Завтра будем хоронить.
Когда я наконец остаюсь одна, то начинаю просматривать катушки с пленкой, проверяя, не отсырели ли они. Чертова погода! Здесь так промозгло и сыро, что даже под четырьмя слоями одежды кожа холодная, как у лягушки, а пальцы ног совсем занемели. И почему я позволила одержать верх дурацкой гордости, помешавшей мне захватить побольше теплых вещей?
Перед отъездом в Китай мы с Саймоном обсуждали, что необходимо взять с собой. Я уложила чемодан, вещевой мешок и сумку с камерой. Саймон сказал, что у него две небольшие сумки, а потом добавил: «Кстати, не думай, что я буду таскать на себе твое барахло». «А кто тебя просит?» — взорвалась я. А он невозмутимо парировал: «Ты никогда не просишь, ты надеешься». После таких слов я решила, что не позволю ему себе помогать, даже если он будет настаивать. Словно первопроходец, столкнувшийся лицом к лицу со стадом свирепых быков и раскаленной пустыней, я свирепо уставилась на свой несчастный багаж. Я намеревалась свести его количество к минимуму — одна небольшая сумка на колесиках и сумка с камерой. Я принялась выбрасывать все, что не было жизненно необходимо: портативный плеер и компакт-диски, отшелушивающий крем, тоник, омолаживающий крем, фен, кондиционер для волос, две пары рейтуз вместе с майками, половину кучи нижнего белья и носков, книги, которые я лет десять собиралась прочесть, упаковку чернослива, два рулона туалетной бумаги, ботинки с утепленными стельками и, что самое ужасное, теплую сиреневую фуфайку. Решая, чем заполнить строго лимитированное пространство, я уповала на тропический климат, возможное посещение китайской оперы и даже помыслить не могла, что здесь может не быть электричества.
А сейчас я с отвращением смотрю на то, что мне удалось запихнуть в свою крошечную сумку: пара шелковых маек-безрукавок, холщовые шорты, утюг, босоножки, купальник и ярко-розовый шелковый блейзер. Единственная опера, в которую все это можно надеть, — это мыльная опера, которая разыгрывается на нашем дворе. Хорошо хоть, что у меня есть это водонепроницаемое укрытие. Слабое утешение. А сожалений выше крыши. Я мечтаю о теплой фуфайке, как человек в открытом море мечтает о пресной воде. Все отдам за то, чтобы согреться! Проклятая погода! А Саймону-то, наверное, тепло и уютно в его куртке…
Его куртка насквозь промокла. Она теперь бесполезна. Когда я оставила его в туннеле, он дрожал. От ярости, решила я тогда. А сейчас я думаю: господи, а вдруг это гипотермия? Смутные воспоминания о холоде и ярости всплывают в памяти. Когда это было — пять, шесть лет назад?
Я фотографировала в отделении «скорой помощи», обычная подборка для ежегодного больничного отчета. Санитары ввезли каталку с женщиной в лохмотьях. От нее воняло мочой. Она что-то невнятно бормотала, жалуясь, что ей очень жарко, и умоляя снять с нее норковое манто. Я решила, что она либо пьяна, либо под кайфом. А потом у нее начались конвульсии. Кто-то закричал: «Дефибрилятор!» Позже я спросила у одной из медсестер, от чего наступила смерть — от сердечного приступа, алкоголизма? «Январь», резко ответила медсестра. Я не поняла, и она пояснила: «Сейчас январь. Холодно. Она умерла от гипотермии, так же, как и еще шестеро бездомных за этот месяц».
Такое не может случиться с Саймоном. Он здоров как бык. Ему всегда жарко. Он открывает окно в машине, когда другие буквально коченеют. А ему плевать. Он бывает таким невнимательным. Он заставляет людей ждать. Ему даже в голову не приходит, что кто-то может о нем беспокоиться. Он будет здесь с минуты на минуту. Возвратится как миленький со своей невыносимой усмешечкой, а я буду проклинать себя за то, что так дергалась без всякой причины.
Я убеждаю себя в этом целых пять минут, а затем бросаюсь со всех ног к зданию сельской общины. Мне нужно разыскать Кван.
В туннеле, где мы с Саймоном расстались, мы с Кван находим его куртку. Она валяется на земле, словно чей-то труп. Перестань хныкать, говорю я себе. Слезы означают, что ты ожидаешь худшего. Я стою на уступе, над самым ущельем и вглядываюсь вниз. Никакого движения. Я перебираю разнообразные сценарии: Саймон, в беспамятстве, бродит, полуодетый, по ущелью; начинается камнепад. Тот парень оказывается не пастухом, а бандитом, крадет его паспорт. Я сбивчиво объясняю Кван:
— Мы наткнулись на каких-то детей, они начали на нас орать. А потом этот парень с коровами… Обозвал нас придурками… Меня это напрягло. Потом я взбесилась, а Саймон… сначала он пытался быть вежливым, потом разозлился… А я сказала ему… Но я ничего такого не имела в виду… — В туннеле мой голос звучит глухо, как в исповедальне.
Кван молча слушает меня со скорбным выражением лица. Она даже не пытается меня утешить. Не отвечает с деланным оптимизмом, что все будет хорошо. Она открывает рюкзак, который мы, по настоянию Ду Лили, взяли с собой. Раскладывает на земле термическое одеяло, надувает подушку, вынимает примус и запасную канистру с топливом.
— Если Саймон вернется в дом Большой Ма, — говорит она по-китайски, — Ду Лили даст нам знать. Если он придет сюда, ты будешь здесь и поможешь ему согреться. — Она открывает зонтик.
— Ты куда?
— Я ненадолго, посмотрю.
— А если ты тоже потеряешься?
— Мейю венти. Не волнуйся, — отвечает она, — это дом моего детства. Я здесь знаю каждый камешек, каждый изгиб и поворот. Эти горы — мои старые добрые друзья. — Она выходит наружу, под моросящий дождь.
— Как долго тебя не будет? — кричу я ей вслед.
— Недолго. Может, час, не больше.
Я смотрю на часы. Уже половина пятого. В пять тридцать наступят «полчаса золотых сумерек». Но теперь сумерки пугают меня. К шести вечера уже будет темно возвращаться.
Когда Кван уходит, я начинаю мерить туннель шагами, выглядывая то с одной, то с другой стороны. Ты не умрешь, Саймон. Все это фатализм, чушь собачья. Я думаю о тех, кому удалось побить все рекорды. О лыжнике, потерявшемся в долине Скво, который вырыл пещеру в снегу и спустя три дня был спасен. Об исследователе, который очутился на плавучей льдине — Джон Мюир, что ли? Он прыгал всю ночь напролет, чтобы не умереть. И конечно, рассказ Джека Лондона о человеке, попавшем в снежный буран и сумевшем развести огонь из мокрого хвороста. А потом я припоминаю конец этого рассказа: увесистый ком снега, шлепнувшись с ветки, гасит его надежду. А потом на ум приходят другие печальные развязки: сноубордист, упавший в дупло, чье тело нашли на следующее утро. Охотник, присевший отдохнуть на итало-австрийской границе — его обнаружили весной, во время таяния снегов.
Я пытаюсь медитировать, но могу думать только о том, какие холодные у меня руки. Саймону сейчас так же холодно?
