А после я вышла в ночь. Я забыла убрать со стола. Потом вспомнила, как рассуждала днем, и рассмеялась вслух.
Я пропала. Теперь я действительно пропала.
Теперь я больше не буду плакать. Никогда.
У меня нет права плакать. Нет права горевать. Как не было эти семь лет. И никогда не будет. Еще вопрос, смогу ли я вообще вернуться в этот дом, полный слез. Придется сидеть и мерзнуть на берегу. Но это не важно.
Время остановилось. Семи лет не стало. Все, что однажды произошло и что могло произойти, происходит ныне — одновременно и на веки веков.
Люсия. Самый темный день в году.
Потому-то повсюду горели свечи. Электрические семисвечники в каждом окне. Настоящие свечи на каждом столике больничного кафетерия. На девушке за кассой была белая сорочка и венок Люсии со свечками, веточками брусники и красными лентами. В одной из свечек, видимо, барахлил контакт, она мигала всякий раз, как кассирша протягивала руку, чтобы взять деньги.
За столиком сидела женщина, белокурая и довольно невзрачная, и медленно крошила шафранную булочку на тарелку. Рядом стояла чашка кофе, но женщина к ней не притронулась, она сидела, выпрямившись и застыв, и только крошила булочку все мельче и мельче, покуда ее лицо дергалось и кривилось. Она плакала, но молча, без всхлипываний и слез.
Пожилая тетка за соседним столиком вдруг привстала и протянула руку, словно хотела погладить плачущую и утешить, но вдруг замерла, а потом опустилась обратно на стул.
Тремя этажами выше один мужчина сидел у постели другого, он расстегнул пальто, но снимать не стал. Очень хорошо одетый мужчина. За его спиной стояла столь же хорошо одетая женщина, она так вцепилась в спинку стула, что костяшки пальцев побелели, а взгляд темных глаз метался от кровати к аппарату искусственного дыхания, от мужчины, без сознания лежащего на кровати, к стоящей рядом капельнице.
По другую сторону кровати сидела сестра больного, она была очень бледна и то и дело гладила брата по руке. Ее муж уселся в углу в кресло для посетителей, положив ногу на ногу и сложив ладони в жесте святой Люсии. На нем были коричневые ботинки с черными шнурками.
В дверях появилась Дженнифер в голубом полосатом халате медсестры и с мишурой на голове.
— Ну, пора, — произнесла она.
Темноглазая женщина оглянулась. Она по-прежнему стискивала спинку стула.
— Что пора?
— Переводить его в обычное отделение.
— Но… — проговорила сестра.
— Да это же хорошо, — заверила Дженнифер. — Его состояние наконец стабилизировалось.
Она положила папку с историями болезней на полосатый пододеяльник и, помедлив, взглянула на мужчину, лежащего без сознания.
— А где его жена?
Никто не ответил, но все переглянулись.
— В кафетерии, — произнес мужчина в пальто. — Мы отвели ее туда, чтобы она немножко поела.
Дженнифер кивнула.
— Хорошо. А то мы уж стали за нее беспокоиться.
— Почему это?
Это спросила бледная сестра. Дженнифер заколебалась.
— Она не ест и не спит. Не уезжает домой, даже чтобы хоть душ принять и переодеться. И еще у нее это с речью…
Темноглазая кивает.
— Мы ей поможем.
— Хорошо. Вот и ребята пришли.
В дверях стояли трое парней.
— В неврологию, — распорядилась Дженнифер. — Прямо с капельницей и аппаратом.
Парень взялся за спинку кровати и подтолкнул, другой покатил дыхательный аппарат, третий поднял стойку капельницы. Кровать выкатили в коридор.
Мод и Магнус, Анна и Пер стояли в дверях и смотрели вслед, словно колебались, прежде чем двинуться следом. Мод двумя руками прижимала к груди небольшую сумку — в ней вещи Сверкера. Сегодня она открыла сумочку МэриМари, выудила оттуда ключи от дома в Бромме, потом взяла такси и съездила туда. Там никто не появлялся с тех пор, как все произошло, почтовый ящик переполнился, в доме воняло помойкой. Мод вынула почту, выбросила мусор, потом сложила в сумку полосатый халат, черный несессер, а сверху положила недавно вышедшую книжку. Понятно, что Сверкеру ничего этого не нужно, что он даже не сможет воспользоваться ничем из упакованных ею вещей, но — какая разница? Ей так будет спокойнее.
Анна села в другой лифт и поехала вниз, а Пер, Мод и Магнус — наверх, в новое отделение. А она — в кафетерий. МэриМари по-прежнему сидела за столиком и гримасничала. Крошки бывшей шафранной булочки лежали вокруг нее на столе, МэриМари подбирала их, не видя, — она уставилась прямо перед собой. Анна опустилась на стул напротив. Вздохнула.
— МэриМари. Так не годится.
МэриМари кивнула. Это правда. Так не годится.
В совсем ином времени солнечный луч пробивается в окно и будит Мэри. Она приоткрывает глаза, мгновение наслаждаясь беспамятством сна, прежде чем полностью открыть глаза и осмотреться. Номер в мотеле. Весьма задрипанный.
Теперь память возвращается. Она бросила Сверкера. Она куда-то едет.
Она садится и недоуменно смотрит на радиобудильник на тумбочке. Надо же, она проспала двенадцать часов.
Ну да. Уже за полдень.
Нет. Это ночь.
Светлые облака затягивают темное небо. Зрелище странное. Как негатив. Заморозок ударил всерьез, от него потрескивает дом у меня за спиной и сад медленно покрывается ледяной глазурью.
Протянув руку, чувствую, как мороз лег тонкой пленкой на каждый стебелек, она тает между большим и указательным пальцем, едва за него возьмешься, чтобы тут же появиться снова, едва отпустишь.
Слабый огонек мигает на той стороне озера. Поднимаюсь и иду к мосткам, прищурившись, гляжу в темноту, пытаясь увидеть, что там. И не вижу.
Холод вползает под кожу и мышцы, подбираясь к костям.
У МэриМари стучат зубы, кожа на руках покрылась мурашками, пальцы сделались ледяные. Ее знобило, хотя в кафетерии было тепло.
— Так не годится, — повторила Анна. — Тебе надо поехать домой.
МэриМари покачала головой. Говорить она не могла, не могла произнести ничего, кроме единственного слова, произносить которое не хотелось.
— Нет, — настаивала Анна. — Тебе нужно отдохнуть. Поесть. И тебе надо…
Она замолчала, собираясь с духом, чтобы сказать неприятное, но необходимое.
— …надо вообще-то помыться и зубы почистить.
Она поднялась.
— Я только пойду скажу остальным. А потом мы возьмем такси.
— А что такое? — спросила Сиссела.
Обе — и Анна, и МэриМари — смотрят на нее удивленно. Они не видели и не слышали, как она подошла.
— Где ты была? — сказала Анна. — Уж мы звонили тебе, звонили.
