Они забежали в соседний подъезд, где в подвале прятался Бага. Раньше не было, а теперь, еще не повесили, а прислонили вывеску — «администрация дуки-юрт».
— А в слове «администрация», — не удержался Мальчик, — ошибка. И почему — юрт, село, это ведь город.
— Ты шибко грамотен, закрой рот.
В самом подвале было темно, и они вернулись в подъезд.
— О-о! Ну, ты даешь! — заботился бородатый. — Так можно ногу потерять.
— Главное, не руку, — попытался пошутить Мальчик, — я музыкантом хочу стать.
— Чего? Ты брось это безбожное дело неверных. Настоящий мужчина должен уметь держать автомат и регулярно молиться. Понял?
— Ага, — кивнул Мальчик, и вновь не удержался. — А хлебушек у тебя есть? Мы уже два дня голодаем.
— Хлеба нет, — бородач полез в карман. — А вот, лишь шоколадка. Хе-хе, только сейчас съешь, а христианка обойдется.
— Тогда сам ешь, — кинул на ступеньки Мальчик шоколад.
— Ну, ладно, ладно, пошутил. Возьми… Пошли, — заслоняя собой, бородач проводил его до подъезда, и прощаясь:
— Смотри, день-два не высовывайся и на балалайке не бренчи — позор, нам не к лицу.
Последнее Мальчик уже не слышал, он бежал домой.
65– Бабушка, бабушка, я вернулся, ласточку спас.
Крупными бороздами слезы текли из ее глаз, она чуть-чуть подняла руку, и уже с превеликим трудом, еле различимо:
— Стреляли… Ты опять доставил мне счастье, вернулся, — она одним ртом улыбнулась. — Больше не уходи… Умоляю… Я скоро, потерпи.
— Бабушка, ты опять за свое, — артистизм и наигранность демонстрирует Мальчик.
— Ты омрачаешь радость нашей встречи, — как только он умел, глянул он в ее глаза, в них еще жизнь, хоть и поблекли, но блестят, лишь по краям белков густая желчь приливает.
— А у нас шоколадка, — изо всех сил не унывает он.
— Сейчас птенчика на балконе определим, к нему ласточки вернутся, и мы потрапезничаем. Ведь война кончилась, тишина, а если честно, нам не привыкать, и я очень верю, что сегодня вернется Роза.
И действительно, утро этого дня было, как ни странно, тихое, теплое, солнечное; и если бы не дым и пожары над городом, то можно было считать: ничего не случилось, постреляли — дело обычное…
А они поделили шоколадку пополам, посмаковали, чавкая. И бабушка не сдается:
— Давай, что время терять, продолжим занятие.
Но игра не ладилась, и отчего-то именно сегодня захотелось ему опять лезгинку сыграть, и словно этого только ждали, с первыми звуками, как по призыву, началась канонада, и город затрясся похлещи, чем ночью. А он почему-то не вздрогнул, не перестал, наоборот, на балкон вышел, и злость и решимость появились в движениях его рук, и по мере игры, совсем взрослая нервная гримаса исказила лицо, как никогда, до пота и боли играл. Обессилев, упал на колени… не смог, не смог он бомбежку переиграть, никто не хочет его слушать, в Грозном нет людей, есть враждующие стороны, и средь них слабый стон:
— Вернись, Мальчик, вернись. Хоть напоследок не мучь меня.
А утренняя канонада оказалась лишь слабой прелюдией. Позже такое началось, что дом затрясло, стены заходили, бабушка стала выть, и сам Мальчик в ужасе; бросился он к бабушке, укрыл ее собой, сам ревет, дрожит. И в это время что-то страшное, тяжелое, мощное угодило прямо в крышу их дома, там обломились верхние балконы, ударились об их балкон, и такой скрежет, хруст, пыль, гарь, что ничего не видно, дышать нечем.
Так в обнимку, обмочив слезами подушку, дыша ноздря в ноздрю, они пролежали очень долго, пока не закончилась канонада, а потом над городом авиация, еще страшней, и только к вечеру стало чуть тише, только кое-где еще слышны автоматные очереди.
— Бабушка, не уходи, — чистил тряпочкой он ее лицо.
Она уже не говорила, только медленно, как рыба на песке, еле-еле открывала рот, чуточку двигала пальцами, и лишь глаза, эти вконец поблекшие глаза, еще жили, еще искали его.
— Тебе больно? — как тосклив голос Мальчика.
Она повела зрачками.
— Чем тебе помочь? — то же самое.
— Хочешь, я на скрипке сыграю!
Она надолго прикрыла глаза.
— Что сыграть? — склонился он над ней, так что его слеза оросила бабушкино лицо.
— Понял. Нашу — «Новый Детский мир»!
Она вновь прикрыла глаза, и ему показалось, даже улыбнулась.
Он играл старательно, по нотам, и уже заканчивал, как неизвестно откуда появился прямо перед ним местный «администратор», весь чумазый, как и Мальчик в пыли, злой, лишь белки блестят.
— Я ведь сказал тебе, больше не играй, — он выхватил скрипку.
— Никогда из тебя не вырастет мужчина. Я с твоих лет автомат ношу, еще раньше молиться начал. А ты? Как собираешься родину защищать, как бороться с неверными?
— А Бага любил мою игру, и даже настаивал, чтобы я играл, — как можно ласковее голос Мальчика, он потянулся к скрипке.
Тот руку небрежно отвел:
— Бага был дурак, потому из-за тебя, ублюдка, и помер.
— Сам ты ублюдок, — вскипел Мальчик.
— Отдай инструмент.
Завязалась короткая стычка, Мальчик полетел под кровать, бросился вновь, и тогда получил удар. Поплыли круги перед глазами, и вдруг, что он видит, бабушка голову приподняла и еле слышно:
— Не смей!
— Чего? Ты еще жива? — замахнулся скрипкой, угрожая ей.
— Не-е-ет! — завизжал Мальчик.
Бабушку он пожалел, пострадала спинка кровати; еще долго звучали раскуроченные струны на полу. Вновь поднимая пыль, хлопнула за ним входная дверь.
— Бабушка, бабушка, — бросился Мальчик к кровати.
Ее глаза его более не искали, устремились в потолок, остекленели.
Это выражение он уже давно познал.
— Ты улетаешь? … К ним? Передай привет.
На закате в городе установилась сказочная тишина. Он подошел к разбитому проему балкона. В лучах заходящего солнца его почерневшее от пыли и гари лицо, со светлыми каналами от глаз, казалось не столько повзрослевшим, сколько старым, — даже мешки под глазами. А в самих глазах уже застывшая, недетская печаль, застоялая скорбь и тоска. Словно прощаясь, он глянул на этот мир. Над Сунжей и над городом плотно стелется смог, а над ним, далеко на юге, кроваво-яркий отблеск величавых кавказских гор, а еще выше, совсем чистое, голубое бесконечное небо. И что он видит, иль кажется ему, — красный шарик в выси завис… Улетает.
А когда в комнате стало заметно темнеть, он боязливо посмел накрыть кровать одеялом. Больше видеть не мог, сел на полу, пытаясь починить скрипку. Он, как никогда ранее, хотел играть хорошую музыку, чтобы слышала она, слышал шарик, слышал весь мир. И вроде какое-то подобие инструмента он собрал, и даже смычком повел — какой ужас, какая фальшь, как рассказанная ему сказка, как этот мир!
