— Ну и расскажите, Кэтрин. Я постараюсь вас понять.
— Я признаю, что вам известно, каково это — быть никому не нужной, но вы не представляете, что значит быть не нужной родному отцу с матерью. Они ненавидели меня с самого моего рождения. Поверьте, это так. Они беспрерывно ссорились… нудно, отвратительно переругивались по пустякам. У меня было кошмарное детство. Родители умерли, когда мне исполнилось семь лет и меня взял к себе дядя Генри. Там я тоже никому не была нужна. Все семейство презирало меня и считало нахлебницей. Я до сих пор помню все свои бесконечные обиды. Мне никто ни разу не сказал доброго слова. Я ходила в обносках своих кузин. Особенно мне запомнилась одна шляпка… я в ней была похожа на гриб. Когда я ее надевала, они все покатывались со смеху. Наконец пришел день, когда я сорвала ее с головы и бросила в огонь. И после этого всю зиму ходила в церковь бог знает в чем. У меня даже никогда не было собаки… а мне так хотелось собаку. У меня имелись кое-какие способности, я хотела получить степень бакалавра… но об этом бессмысленно было даже мечтать. Однако дядя Генри согласился, чтобы я поступила в Куинс-колледж — на условии, что, начав работать, я возмещу ему все расходы. Мне пришлось снимать мерзейшую комнатенку в самом захудалом пансионе, которая находилась над кухней и где было невыносимо холодно зимой и нестерпимо жарко летом. И в любое время года в ней стоял застарелый запах кухни. А во что я была одета! Но я окончила курс и получила место в Саммерсайдской школе… Тут мне единственный раз в жизни повезло. И с тех пор я экономила каждый цент, чтобы выплачивать долг дяде Генри… не только то, что он истратил на колледж, но и за мое содержание начиная с семи лет. Я дала себе клятву, вернуть ему все до последнего цента. Поэтому и живу у миссис Деннис и так дурно одеваюсь. Я уже выплатила ему свой долг! Впервые в жизни я чувствую себя свободной. Но за эти годы у меня вконец испортился характер. Я не умею общаться с людьми, никогда не знаю, что нужно сказать. Конечно, я сама в этом виновата, потому как никогда и не стремилась бывать в обществе. Я знаю, что довела до совершенства искусство оскорбительно разговаривать с людьми. Я насмехаюсь над учениками, и они считают меня тиранкой. Вы думаете, мне не больно это сознавать? У них всегда такой испуганный вид. О Энн, я просто больна ненавистью. Я хочу быть как все… но у меня теперь уже не получится. Оттого я так озлоблена и несчастна.
— Нет-нет, у вас обязательно получится! — Энн обняла Кэтрин за плечи. — Выкиньте злобные мысли из головы… излечитесь от ненависти. Жизнь только начинается… раз вы наконец стали свободны и независимы. Ведь никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом дороги.
— Да, я слышала от вас эти слова… и смеялась над ними. На моей дороге нет никаких поворотов. Мне видно, как она тянется вдаль до самого горизонта, и везде одно и то же. Неужели жизнь не пугает вас своей бессодержательностью, всеми этими толпами холодных неинтересных людей? Нет, вас она не пугает. Вам не придется учить детей до конца своих дней. И потом, вам как-то все люди интересны, даже тот помидор на ножках, который вы зовете Ребеккой Дью. Моя беда в том, что я ненавижу школу, а ничего другого делать не умею. Школьный учитель — раб времени. Знаю, знаю, вам нравится преподавать в школе — мне только непонятно почему. Энн, я хочу путешествовать. Я всю жизнь мечтала о путешествиях. Помню единственную картинку, висевшую на стене в моей комнатенке у дяди Генри, — старую выцветшую гравюру, которую они выкинули за ненадобностью. На ней был изображен оазис в пустыне: пальмы, ручей и вдали караван верблюдов. Я мечтала найти этот оазис… мечтала увидеть Южный крест, и Тадж- Махал, и менгиры Карнака. Я хочу знать, а не просто верить, что наша Земля — шар. А на жалованье Учительницы я никогда не смогу путешествовать. Мне так и придется без конца долдонить о женах короля Генриха Восьмого и неиссякаемых богатствах доминионов. Энн засмеялась — сейчас уже можно было смеяться, потому что в голосе Кэтрин больше не слышалось горечи, а просто грусть и досада.
— Так или иначе, мы теперь будем друзьями и для начала как можно веселее проведем десять дней каникул. Мне всегда хотелось подружиться с вами, Кэтрин. Я чувствовала, что под вашими колючками скрывается человек, с которым будет интересно дружить.
— Так вот что вы чувствовали? А я часто задумывалась: как вы ко мне относитесь? Ну что ж, придется горбатому попробовать выпрямиться. Может, у него это и получится. В вашем Грингейбле я могу во что угодно поверить. Это первое место, где я чувствую себя дома. Мне хочется быть как все… если еще не поздно. Я даже постараюсь завтра вечером встретить вашего Джильберта солнечной улыбкой. Правда, я совсем разучилась общаться с молодыми людьми… да, собственно, никогда и не умела. Он подумает — я унылая старая дева. Боюсь только, что, когда сегодня лягу в постель, начну проклинать себя за то, что сдернула маску и позволила вам заглянуть в свою истерзанную душу.
— Нет-нет, не начнете. Мы уютно свернемся под теплыми одеялами, возможно, с двумя грелками, потому что и Марилла, и миссис Линд обе положат нам в постель по грелке, опасаясь, что другая забыла это сделать. И после прогулки под луной, по морозу, у вас глаза закроются сами… и вдруг вы увидите, что уже утро и за окном голубое небо. А я заставлю вас помогать мне делать огромный сливовый пудинг.
«Кэтрин была бы привлекательной, если бы лучше одевалась, — подумала ночью Энн, пытаясь представить себе Кэтрин в темно-красной бархатной шляпе, которую она видела в магазине в Саммерсайде. — Надо посмотреть, что тут можно сделать».
Глава шестая
В субботу и воскресенье в Грингейбле царила веселая предпраздничная суматоха. Был испечен сливовый пудинг, принесена из лесу елка. За ней ходили вчетвером: Энн, Кэтрин, Дора и Дэви. Это была прелестная елочка, и Энн смирилась с тем, что пришлось ее срубить, лишь потому, что она стояла посреди поляны рядом с полем мистера Гаррисона, и эту поляну он следующей весной все равно собирался очистить от пеньков и вспахать. Они побродили по лесу, собирая ветки пихты и сосны для гирлянд, и даже нашли в глубокой лощине зеленый куст папоротника, который каким-то образом уберегся от морозов. Только когда день послал последнюю улыбку наступающей ночи, они вернулись домой и обнаружили в гостиной высокого молодого человека с карими глазами и небольшими усиками, которые придавали ему такой взрослый вид, что Энн какую-то минуту смотрела на него со страхом: неужели этот незнакомый мужчина — Джильберт?
Кэтрин оставила их вдвоем, улыбнувшись почти саркастически, но на самом деле вполне дружелюбно, и весь вечер играла в разные игры с близнецами на кухне, получив, к своему изумлению, от этого занятия большое удовольствие. А потом она спустилась с Дэви в подвал за яблоками.
До этого Кэтрин никогда не бывала в подвале деревенского дома и понятия не имела, какое это при свете свечи восхитительно-страшноватое место с прячущимися по углам призрачными тенями. За эти три дня она отогрелась душой и тут впервые подумала, что, может, даже на ее долю еще выпадет счастье.
Рождественским утром Дэви проснулся спозаранку и поднял такой шум, бегая вверх и вниз по лестнице и тряся коровьим колокольчиком, что разбудил бы саму Спящую Красавицу. Марилла пришла в ужас, что он вытворяет такое при гостье, но Кэтрин только посмеялась. У нее с Дэви каким-то образом установились простые товарищеские отношения. Она честно призналась Энн, что безупречная Дора не очень ее интересует, но с неугомонным Дэви они явно одним миром мазаны.
