Отсмеявшись, Таменат съел грушу, так как от смеха у него пересохло в горле, и расхохотался снова, ибо бесконечное число Таменатов всегда и во веки веков поедали бесконечное число груш, в бесконечном числе мест одновременно, что приводило к никогда не кончающемуся и неизвестно когда начавшемуся вечному пусканию ветров. Пуская ветры после груши (что субъективно длилось отнюдь не вечно… надо полагать, к счастью), он начал задавать очередные вопросы, поскольку ответ на фундаментальный вопрос он уже знал, и хоть тот сперва и показался смешным, но быстро наскучил. Он знал, откуда и куда все идет и для чего служит. А именно, все, везде и всегда мчалось из ниоткуда в никуда, а служило исключительно этой бесконечной гонке. Честно говоря, он уже давно нечто подобное подозревал, глядя на окружавшую его действительность.
Он искал Ридарету, здесь, на земле, которая, хоть и субъективно, но не была вселенским водоворотом; он искал нечто, связанное с Полосами так же, как и он сам. Маленький клубок, слепленный из зерен простертой над миром (и между вселенными) могущественной силы.
В конце концов он отбросил прочь эти «вселенные», ибо толку от них было не больше, чем от отражений в зеркалах. Вокруг простирался только один мир, являвшийся для него отправной точкой, мир, в котором почти ничто не стремилось к бесконечности (кроме математических последовательностей), напротив, все могло стремиться к печальному концу. Пусть даже только с определенной точки зрения. Однако это была самая важная точка, ибо она была его собственная, Тамената.
Он все искал и искал Ридарету. Искал целыми ночами. Днем — вымотанный, едва живой — он спал.
Лишь однажды он наткнулся на нечто, в чем узнал символ своих Полос. Брошенный Предмет, Рубин Дочери Молний, в том не осталось сомнений. Но это оказался не тот Рубин. Какой-то другой, один из многих. Мертвый, неразумный. Брошенный — в соответствии со своим названием.
Таменат, в отличие от всех других вопросов, не получил ответа на один: не показался ли найденный Рубин ему именно таким, а не другим, потому что… напоминал его самого? Не нашел ли он в нем свое отражение, и потому тот был таким… особенным? Он не знал, что об этом думать. Полученные ощущения с трудом удавалось перевести на язык чувств. Тишина и мягкая темнота, бесконечно глубокая чернота, окаймленная пурпурным контуром. Не темнота смерти или страха, но сна, успокаивающего сна. Не в силах охватить Проклятые Полосы целиком, Посланник разглядывал их маленький символ, погруженный в темноту и тишину, пахнущие свежестью, как воздух после грозы. Он познал там чувства, которые десятилетия считал несуществующими… ибо они ушли навсегда вместе с умершей при родах женой, единственным существом, которое он любил больше жизни. Даже чувства, которые он испытывал к сыну, по сравнению с ними выглядели смешно; впрочем, чувства эти были нелегкими, так как, видя в Глорме частицу его матери и любя эту частицу, Таменат вместе с тем никогда не мог забыть, что именно сын ее убил… Он понимал, насколько это глупо, и испытывал чувство вины, но это ничем не могло помочь, напротив, становилось лишь хуже.
И вот теперь он ощутил в сердце нечто жившее там когда-то и ушедшее навсегда вместе с его любимой…
Он не сразу увидел и почувствовал Рубин. Сперва было только это… нечто, которое невозможно заметить, услышать или ощутить. Остальное пришло позже, когда разум перевел ощущения на понятный язык, превратив их в тишину, запах и черное пятно во тьме, окаймленное пурпурным контуром. Покой, умиротворение и глубокая любовь. Незабываемое чувство. Так представлялась человеку мертвая душа Рубина Дочери Молний, Гееркото, Темного Предмета, являвшегося символом двух активных Полос Шерни.
Таменат не оставлял попыток найти Ридарету — ибо не имел понятия, что он ее уже нашел. Он не догадался, что мертвый Рубин, которого он коснулся, — именно Риолата, королева всех Рубинов. Она была неподвижна — поскольку в тесной камере в подвале дома, находившегося не больше чем в ста шагах от дома Тамената, сидела только Ридарета. Подавленные волей сломленной женщины силы по имени Риолата испускали столь слабое свечение, что их хватало лишь для поддержания тела, которому она заменяла жизнь. Одноглазая «красотка» настолько любила своего опекуна-пирата, что Рубин даже не смел напомнить о своем существовании.
Мевев Тихий действительно какое-то время размышлял, не выманить ли из порта эскадру морской стражи, но отказался от этой идеи: во-первых, потому что у него полно было воды в трюме, а во-вторых, он не доверял чересчур сложным планам. У ворот Лонда он появился несколько рановато и потому маневрировал на рейде, вероятно повергая в изумление всех зрителей, имевших хоть какое-то представление о море. Парусник выглядел настолько подозрительно, что вскоре с военной пристани вышел маленький кораблик морской стражи, явно посланный с приказом выяснить, что пришелец делает у самого входа в порт и кто он. Мевев ответил незамедлительно, таранив стражника, который хоть и был куда маневреннее и быстрее, но ожидал чего угодно, только не этого. У Громбелардского флота имелось всего две эскадры, попеременно несших в море патрульную и конвойную службу, так что в Лонде присутствовала лишь половина ее сил — но половина эта состояла из трех средних кораблей, которые поддерживали маленькие разведывательные кораблики. Только сумасшедший, командуя одним парусником, пусть даже большим, мог объявить открытую войну вчетверо превосходящему его противнику, у самого входа в военный порт и в бухте, теснота которой исключала возможность в дальнейшем уклониться от боя. Однако Мевев то ли об этом забыл, то ли не знал, поскольку он проехался по стражнику, несколько повредив при этом форштевень «Гнилого трупа», и направился поперек ветра прямо к грузовым набережным, даже не думая о том, чтобы воспользоваться услугами буксировочных шлюпок с портовыми лоцманами. Лишь накануне он вырвался из кольца иззубренных подводных скал, и ему это так понравилось, что он собирался проделать похожий маневр в тесноте торговой пристани. Разница заключалась лишь в том, что он все же зарифил паруса. Но он держал корабль под парусами так долго, как только мог, поскольку ветер был хорошим, действительно очень хорошим, дававшим возможность добраться до места… а может, и обратно, кто знает. Отважным и глупым всегда везет; «Гнилой труп» зацепился за корму какой-то шхуны, почти вытолкнул из воды маленькую каравеллу, прижав ее к набережной, разбил вдребезги или потопил причаленные чуть дальше бесчисленные лодки, наконец налетел на помост, с треском и скрежетом ломая доски, — но во всем остальном настолько гладко, словно его торжественно вели на буксире собственные шлюпки. Подобного в Лонде еще ни разу не видели, так как местный тесный портовый канал считался самым худшим в Шерере, и все его проклинали. Десять матросов с торжествующими воплями одновременно посыпались на помост, словно груши, с корабля бросили швартовы, и сразу же банда почти в сто человек с дикими криками хлынула на портовую набережную. А швартовы уже снова отдавали; к кораблю молниеносно подтянули привязанные за кормой шлюпки, в них прыгали гребцы. Один промахнулся, плюхнулся в воду и орал что было мочи, колотя руками по воде среди всевозможного мусора на волнах, так как не умел плавать. Замешательство длилось очень недолго. Прилагая достойные уважения усилия, «Гнилой труп» с черным (а как же!) флагом на мачте, взятый наконец на буксир собственными шлюпками, отталкиваемый от набережной баграми, с трудом разворачивался, тяжелый, неуклюжий, с полным воды трюмом. Войти в порт удалось очень легко; теперь следовало его покинуть.
