— Какого хрена?! — восклицает боец, когда я, вальсирующей походкой уходя от его выстрелов, вдруг молниеносно бросаюсь к нему, и ударом ладони направляю ствол вверх.
— Так любил говорить Марат… — комментирую я, — Только в его устах это имело некий философский смысл.
Мой нож навеки успокаивает паренька, вонзившись ему под ребра, и тот прислоняется к стенке, как будто намеревается отдохнуть. Отдыхай, малыш, теперь у тебя на это много времени! Очень много!
К следующим двоим я даже не пытаюсь приблизиться — мне просто стала надоедать эта игра, когда в ход пошло огнестрельное оружие. Орудовать ножом было не в пример веселее. Два выстрела — два трупа. Мне нет нужды стрелять очередями — в ИК-диапазоне вы такие же отличные мишени, как попугай для в дрибодан пьяного русского охотника. Не попасть из пяти стволов, когда все небо в попугаях?! Что-то похожее вижу и я — малейшие колебания ствола, и малейшие движения человека в которого целюсь, я предугадываю. За секунду до того, как человек метнется в сторону я уже знаю на сколько метров будет этот прыжок!
Встав в центр импровизированной площади над реактором, я оглядываюсь по сторонам. Тишина, покой…
— Я жду! — кричу я в темноту, стоя под покачивающимся фонарем, освещающим меня ярким светом. — Видите, я одна! Выходите и мы поиграем!
— Ира! — зовет меня Эзук. — Пожалуйста, не надо! Ты не имеешь права убивать!
— Почему это? — спрашиваю я, вешая автомат на плечо и вновь доставая нож из ножен на шее. — Они убили моих друзей, они пытались убить меня, они пытались устроить показательную казнь тебе, и ведь устроили бы, не подоспей я так кстати. А ведь тебе повезло, милый, я ведь сюда мимолетом забрела… Но ты и сам хорош, мессия хренов! Кого хрена на рожон полез? Что, не знал, как люди к богочеловекам относятся.
Я разрезаю веревки, спутывающие его руки и ноги, и он начинает разминать затекшие члены.
— Ира. — говорит он, не поднимая глаз, — Я пришел, потому что знал, что меня убьют. Я хотел умереть!
— И на кой тебе это?!
Я, вдруг, резко оборачиваюсь, бросая нож на пол и, вскинув автомат за доли секунды, всаживаю пулю в голову человеку, наводившему на меня СВД из ближайшего входа в бункер.
— Я грешен, Ира…
Меня разбирает приступ гомерического хохота, и я смеюсь так, что едва не роняю автомат. Реши кто-то из солдатни прикончить меня сейчас, они могли бы сделать это без особых проблем — несколько минут я была не в состоянии адекватно реагировать на мир. Но, вероятно, вид истерически хохочущей бегуньи поверг людей едва ли не в больший шок, чем вид тел, живописно разбросанных вокруг.
— Эзук, скажу тебе по большому секрету, — задыхаясь от хохота говорю я, — Ты хронический идиот. Говорят, на детях гениев природа отдыхает, так на тебе, господень сын, она отдохнула так, что я просто в ауте. И в чем же твой грех, дитя?! Посмотри на меня, грешник хренов, и сознай, что я только что положила полтора десятка человек, и еще столько же погибло из-за меня в давке, но я, от чего-то, под пули не лезу, скорее наоборот!
Смех потихоньку утихает, но я продолжаю чувствовать смешинку, засевшую где-то в моем животе. Вообще, ситуация наизабавнейшая, я доказываю мессии, что даже убийство в нынешнем мире не считается грехом! Вообще, смешно уже то, что я стою рядом с мессией, точнее, с человеком, которого считаю таковым, и общаюсь с ним по панибратски, едва ли не хлопаю его по заднице от избытка чувств. Кажется, я схожу с ума… В голове рождается образ — апостол Петр хлопает Иисуса по плечу и говорит ему: «Ну что, братуха, пойдем, разведем пару самаритянок на пивасик!»
Бред! Бред сивой кобылы, который мог родиться только в моей голове! Нет, я определенно схожу с ума. Эзук, Иисус, Бог, в которого я никогда толком не верила, и не знаю толком, верю ли сейчас, после всех тех чудес, свидетелем которых я стала.
— Мой грех страшнее. — с прискорбием, от которого моя смешинка вновь подступает к горлу, сообщает мне Эзук. — Имя ему — гордыня.
— И что? — вопрошаю я, принимая его тон, кажущийся мне неимоверно пафосным, а Эзуку — вполне нормальным. — Скажи мне, сын мой, в чем проявлялся твой грех?
Он не успевает ответить — трещат выстрелы, и я, сильным толчком швырнув его на дощатый пол эшафота, сопровождаю это действо словами:
— Лежи! Словишь пулю в голову — прибью!
Люди идут на приступ, полосуя очередями. Многих из них я знаю — бойцы мобильного отряда… Сколько раз мы выходили в безмолвие вместе с вами, сколько раз тащили на плечах раненных. Ваших раненных, людей, не бегунов. И я всегда была рядом, всегда прикрывала спину, и никогда, как бы плохо ни было, мне не приходило в голову подкрепить силы плотью и кровью своих, пусть даже умерших или умирающих. Как изменчив этот мир!
Я стреляю в раскачивающийся над моей головой фонарь, и тьма начинает сгущаться над площадью. Еще один выстрел — меркнет фонарь над входом в бункер, еще один — и еще чуток становится темнее. Теперь мы на равных, ребята! И отбросив в сторону автомат я хватаю нож.
В инфракрасном диапазоне разгоряченные тела видны мне, словно днем, как и нагретые выстрелами стволы пистолетов и «Калашей», с линии огня которых я легко ухожу, провожая взглядом медлительные пули, мчащиеся мимо меня. Для солдат я, наверное, растворяюсь в воздухе, исчезаю в темноте, и лишь изредка они видят блики далекого света на моем ноже, вспарывающем кому-то живот, или входящем под ребра. Для меня же их движения выглядят, словно в замедленной съемке…
Бой был недолог — поняв, что столь быстрого и ловкого противника им не нейтрализовать в темноте, они отступают. Надо отдать им должное, отступают организованно, не смотря на то, что за минуту от трех десятков человек остается лишь семеро. Я отпускаю их — пусть идут, так игра будет еще интереснее, тем более, что слова Эзука все же пустили корни в моем сердце. На мне сотни грехов, а считая еще и солдат Мадьяра, которых поглотил взрыв моей «невесты». Так больше тысячи. И главный среди них — один. Смерть Коли, которого я не смогла спасти. Да, это самый страшные грех — мать, бросившая своего сына… Не то, чтобы я ищу смерти, но я не имею ничего против того, чтобы умереть!
Ведь жить больше незачем… Разве что, чтобы сеять смерть?… Господи, да что же ты со мной делаешь?!! Или праведничество Эзука оказалось заразным?
Эзук по-прежнему лежит на помосте, только уже не лицом вниз, а на спине, устремив свои чистые глаза в небо. Мне не нужно переходить в ИК-область, чтобы увидеть, что на груди у него расплывается красное пятно…
— Сказала же, словишь пулю — прибью! — кричу я, чтобы скрыть подступающие слезы, и опускаясь на колени рядом с ним разрываю его куртку. Не понять, то ли сердце задето, то ли нет… Хотя, будь оно задето, Эзук уже предстал бы перед Богом…
— Ты сказала, если словишь пулю в голову… — улыбается он, и тут же морщится от боли. — А я поймал ее в грудь, как и хотел… Ира, ты отпустишь мне грехи?!
— Я не могу… — я больше не могу и не хочу сдерживаться, и слезы душат меня. — Я не священник. Я и в Бога то поверила только благодаря тебе!
