шприц, теплой истомой навалился сон. Впервые за девять месяцев ей некуда спешить, вскакивать ни свет ни заря, будить, стряпать, доить и убегать. Она выспится. Под натиском этой преступной мысли попрятались заботы о детях, о школе, об овощехранилище. Ей судьба выспаться. И уже сквозь сон она додумала плохое окончание своей бессовестно-радостной мысли: а может статься, и умереть. В сумерках, которых она толком не видела – только миг через опущенные ресницы, и снова в сон, – к кровати подошла давешняя медсестра, оголила руку, поцокала языком и что-то вколола, а потом еще что-то непонятное сказала прохладно-высокомерным голосом докторица.
…Инесса вышла из палаты и прислонилась спиной к двери, закрыла глаза. От надоевшего чая в горле сгустилась горечь. Надо бы поесть нормально и поспать. От недоедания болела голова, мешала думать, закладывало уши. От недосыпа слабели руки, она словно переставала их чувствовать. Пока держала стакан с горячим чаем, вполне осязала каждый пальчик, фалангу, ноготок, а как только брала холодное острое железо, вредные конечности будто немели. Лучше бы наоборот.
Она бессильно опустила руки вдоль тела и стала наигрывать пальцами по халату. В далекой санкт-петербургской гостиной зазвучал Штраус. Так прошло две или три минуты.
– Инесса Иннокентьевна, все готово. – Перед глазами расплывалось озабоченное лицо Тамары. – Роженица на столе. А вы-то в состоянии?
– Ребенок ждать не будет. – Инесса глубоко вздохнула, задержала воздух в грудной клетке, погоняла туда-сюда по телу, заставила взбодриться. – Пойдем.
Они пошли гуськом в дальний конец коридора, зашли в маленький бокс, где стояли на печке чаны с кипятком. Тамара наполнила тазы, Инесса схватила щетку и стала безжалостно намывать руки, вгрызаясь коротко остриженными ногтями в скользкую рыбешку дегтярного обмылка. Сестра вытащила из кипящей кастрюли щипцы, скальпель, ножницы.
– Пеленки, – скомандовала Инесса, – пойдемте, Тамара, скоро родится новый человек.
В коридоре за дощатой перегородкой, сооруженной наспех в связи с уплотнением больничных корпусов, там, где в неспешном довоенном роддоме между процедурами сплетничали сестры и нянечки, устроился неудобоваримый проход к лестнице. Вместо старого, респектабельного, сделали аж три палаты, куда вместили по шесть-восемь коек для страждущих баб, поэтому обмен получился выгодным. В этом закутке отныне сидели посетители, со скрежетом зубовным ожидавшие новостей о пополнении. Раньше в просторной приемной все больше толпились счастливые отцы со свертками одеял и накрахмаленными конвертами для розовощеких пупсов, теперь – сплошь бабье в засаленных платках – матери, снохи, свекровки, и лишь изредка забредали-заползали инвалиды, гордясь сверх положенного неожиданным отцовством.
Больница состояла из длинных лабиринтов как попало побеленных бараков с лоскутами отпавшей штукатурки и пестрыми окнами: синими, зелеными и коричневыми, кому как повезет. В мирное время родблок размещался в отдельном флигеле, а гинекология соседствовала с хирургией. Теперь все уплотнилось, спрессовалось и высушилось. Хирургия заняла главный корпус целиком, туда свозили из отданных под госпитали больниц. Пациентов стало в три раза больше, а сестринских рук и сиделок – меньше, поэтому брали едва окончивших скорострельные курсы неумех, наивных и сочувствовавших, но абсолютно непригодных. Одной из таких стала Агнесса. В каждом отделении оставили по опытной медсестре, остальных командировали к фронтовикам. С врачами то же самое – тотальный дефицит! Ну и ладно, не смертельно. Главное, Гитлера сломить, засунуть щупальца его гидры обратно в Германию, тогда и выспятся все, и наедятся до отвала, и дети наиграются в мирных дворах.
Этой ночью в клетушке за хлипкой перегородкой собралось трое смуглых толстощеких джигитов – шести, четырех и двух лет. У младшего на тугой щечке запеклись завитки овчинного воротника и вытекшая набок слюна. Три пары одинаковых испуганных булавочек сонно таращились на сидевшую перед ними на корточках Асю с ковшиком каши в руках.
– Держите, черпайте. – Она отдавала распоряжения старшим, а сама кормила маленького, подносила ложку к его ротику, который забывал открываться, и ей приходилось дотрагиваться до пухлой губки и причмокивать, притворяясь, что сама готова вот-вот схомячить белесую склизкую субстанцию, свисавшую куском тумана.
Агнесса совсем не походила на сестру: живая, с гибкой и неспокойной спиной, подвижным лицом, в любой миг готовым рассмеяться или пуститься в авантюру. Инесса как будто застыла в балетном па, точном и изысканном, но нарисованном, Ася же хотела, чтобы прохожие лицезрели каждый ее вздох и при этом аплодировали, как замечательно ей удалось выдохнуть. Она садилась, расплескивая вокруг полы старенького халатика, вставала, встряхивая головой, как породистая лошадь перед забегом, шла, пританцовывая. Все, что в старшей обличало аристократическую кровь, в младшей стало натуральным и откровенным. Вот и сейчас чужие малыши с удивлением наблюдали за ее воодушевленным спектаклем и автоматически двигали челюстями, не решаясь задавать вопросов.
Хлопнула входная дверь, и Агнесса от неожиданности цокнула ложкой по краешку ковша. Железо предупредительно зазвенело. Вместе с пучком изморози в клетушку шумно ввалился Айбар, потопал валенками, поискал, куда бы пристроиться, и плюхнулся на пол.
– Вы к кому? – Она не переставала улыбаться детишкам, но умудрилась прицельно рассмотреть нового посетителя и даже сморщить нос от запаха его тулупа.
– Я привез женщину… Беременную… Сказали здесь ждать. – Он извиняющимся манером приподнялся на коленки и приготовился вскочить, убежать. – Но если нельзя, я могу на улице.
– На улице холодно… А где ваша роженица? Жена?
– В приемный покой забрали… Нет, не моя жена… Ее муж уехал в Караганду, ей рано еще рожать, но… – Он поискал слова, перебирая пальцами пуговицы, не нашел подходящих и вытащил из кармана желтоватый курт. – Угощайтесь.
– Ясно, преждевременные роды, – констатировала Агнесса. Как всякому человеку, чуждому профессиональной медицины, ей нравилось произносить заковыристые книжные формулировки и кидаться непонятными терминами.
– Да, прежде, чем надо, того-самого… Только семь месяцев, – погрустил Айбар. – Она старая, сорок восемь уже.
– Ух ты! – Ася не удержалась от восхищения. – Молодец. А муж почему не на фронте?
– Ему уже пятьдесят семь. И… он ссыльный… И я. – Он заволновался, поспешил объяснить, почему он сам не на фронте: – Я раненый и тоже немножко ссыльный.
– Хм… Немножко – это как? – Она вполголоса рассмеялась. – Ладно тебе, раненого вполне достаточно. Так куда ты эту роженицу определил? Давай, сиди с детьми, а я пока пойду проверю. У меня ж смена, остальные на операции.
Она вспомнила, что все отделение на ней, больше дежурных нет, и заволновалась, передала Айбару ковшик с окончательно остывшей кашей и заспешила за перегородку, хлопая дверьми в такт взмахам линялого халата.
Антонина Ивановна уже дожидалась ее в компании пьяноватой санитарки из приемного покоя.
– Где тебя черти носят? – Красная санитаркина пятерня протянула бумажку. – Примай пополнение.
– Отлично! – Агнесса вгляделась в истонченное бледное лицо, полуприкрытые глаза. – Какие симптомы, Антонина Ивановна?
Через
