Сочетание прозрачности и огромной отвесной глубины рождало отчасти метафизическое предчувствие целого мира, спрятанного где-то там, на дне. Это ощущение подкреплялось ещё и тем, что во многих местах на сколах камня, выстилавшего когда-то дно древнего океана, мы находили живописные окаменелости — спирали белемнитов в обхват, оттиски хвоща, фрагменты некой перепончатой доисторической живности. Миллионы лет находились у нас под ногами, и требовалось совсем небольшое усилие воображения, чтобы представить, как эти отпечатки древности выламываются из каменной теснины и оживают. Так что, например, наш остров с тарзанкой оказывался спиной очнувшегося от анабиоза динозавра. Жутковато и волшебно было в этом карьере, давшем впервые в жизни понимание того, что мир заслуживает любознательности, что иногда стоит только шагнуть ему навстречу, как ты оказываешься в самой его сердцевине, и становится чуточку понятнее ответ на вопрос, существовал ли мир без сознающего его человека.
Ближний лес мы знали хорошо — зимой и летом бывали в нём, как дома. Пределы наших походов разграничивались Первым, Вторым и Третьим оврагами — Третий был самым удалённым и самым глубоким, промчаться на лыжах по его склонам, лавируя между стволами деревьев, было настоящим геройством.
Мы уже знали, что леса бывают очень разными. Дальними торфяниками начиналось предвестие Мещеры, лес реликтовый, то есть в точности такой же, какой рос там и несколько тысяч лет назад, даже и в ледниковый период: корабельные сосны, солнечные промежутки между которыми устланы мхами, черничники там были так густы, что темнели издали своей сизой россыпью. Шляпки грибов порой повсюду усеивали мох, пружинящий под ногами. Летом лесное пространство ещё более расширялось благодаря замене лыж на велосипеды.
Ближний лес был преимущественно смешанным — сосна, берёза, осина, лещина и ель, — то есть некогда подверженным земледелию, хотя встречались и старинные дубравы, как правило, близ усадебных деревень, где век назад господская рука могла спасти от вырубки природное богатство. Самым дальним пределом велопоходов была деревня Дмитровцы, по дороге в которую мы миновали Пески, Губастово, Чуркино, Ерково. Лес вокруг Дмитровцев был особенно глухой, кое-где изрытый окопами, обвалившимися блиндажами, очевидно, оставшимися после войны. Нас интересовали не сами Дмитровцы, а их окрестности, где в урожайное время можно было поживиться подсолнухами и кукурузой, снять с себя рубашки, обвязать узлом вокруг добычи и выйти на шоссе голосовать, чтобы попуткой добраться до Хорошово, а оттуда домой электричкой.
В лесу мы непременно заваривали зверобой — его прямые стойкие стебельки с жёлтенькими цветками пучком опускали в котелок. Настой получался янтарный и слегка будоражащий, после него легче было ломиться через бурелом, спускаться и выбираться из оврагов, идти по бедро в росе через ковры папоротника-орляка.
Не раз меня в лесу посещало чувство острого беспричинного страха. Это почти непередаваемое ощущение. Я вообще любил ходить в лес один. Что-то в этом было волнующее — остаться наедине со стихией лесов — глухих и баснословных в преддверии Мещеры, как сказочная чаща из «Аленького цветочка». Этот таинственный цветок — нечто вроде горного эдельвейса или цветущего папоротника — он занимал воображение, конечно, вместе с лешим, русалками и кикиморами. Всю эту живность в том или ином обличье детское воображение доставляло нам с охотой тем более, что много необъяснимого происходило в том глухом лесу. Как мы только не сгинули в торфяных болотах… Светлый мшистый лес с линзами чёрной воды, которые приходилось огибать по топким раскачивающимся берегам с торчащими облезлыми ёлками; стадо кабанов однажды загнало нас на деревья, но больше всего лично я опасался вот этих острых приступов страха, когда вдруг в траве мелькнут капли не то ягод каких-то, не то аленький тот самый цветочек, или почудится кровь, или что-то шелохнётся во всей толще воздуха над дремучим оврагом с замшелыми поваленными стволами — и рванёшь так, что загудит вокруг от встречного напора воздух, не чуя ног под собой, — только бы исчезнуть из этого ничем не примечательного вроде бы места. Вот этот бег сквозь чащу, до упаду, до момента, когда биение сердца поднимается в горло, когда дыхание распирает не только грудь, но и всё тело, когда валишься в изнеможении на опушке и постепенно приходишь в себя, сознавая, что лес снова тебя испытал и принял, что всегда тебя в нём будет хранить хорошая грубая сила, только что столкнувшая тебя с места, — вот он остался со мной, как точное ощущение, требуемое для полного осознания реальности.
Зимой иногда тоже возникало желание погеройствовать. Однажды родители с сестрой уехали к родственникам в Москву на все выходные. Я решил остаться дома и, когда наскучило слушать музыку и читать, достал лыжи и отправился на край посёлка. В тот день меня явно потянуло на подвиги, и я решил во что бы то ни стало оказаться на дальнем кордоне наших странствий, у Дмитровцев, с тем чтобы вернуться домой на автобусе и электричке, поскольку ясно было, что сил хватит только на путь в одну сторону.
Я миновал лыжную станцию, Первый овраг, где мы катались на уроках физкультуры, свернул и углубился в лес. Было пасмурно, понемногу мело, но в лесу стояла тишина, прекрасна была заснеженная, приваленная бременем белизны чащоба. Сосны, ели, орешник, рябина — каждое древесное существо казалось торжественно одушевлённым особенной лепкой снежных линий. Снег преображал самый обыкновенный куст и превращал его в храм. Ещё лес в снегу был похож на театр: вот несколько ёлок с нависшими снежными шапками и шубами стоят в кругу — будто братья-месяцы сидят у костра; а вот балерины в пачках ближе к заднику сцены выводят полукружье танца; а вот монахи в куколях стоят на коленях, молятся о чём-то; а чудищ разных сколько! Заснеженное собрание высоченных елей в самом деле напоминало кафедральный собор. В лесу зимой прибавляется столько света, что на сотни шагов вглубь разглядишь кардинальскую шапочку пустившего суетливую трель дятла. Снегири, свиристели, чечётки — смешанные стаи птиц со свистом вспархивают при твоём появлении, и после них сыплется серебристой завесой с дерева снег. «Пинь, пинь, зинь, зинь», — ария зинзивера, большой синицы, иногда оглушительно озаряла лес. Постепенно в полях набирала силу метель, но в лесу шум лишь волнами проходил по вершинам сосен.
Зимний лес — это вкус снега, слизанного с варежки, поскрипывание острия лыжной палки при толчке, холод, пробирающийся под куртку при остановке; шелуха сосновых шишек под комлями стволов; цепочки мышиных следов на насте.
Часа через три, переправившись через прорезанный лесной речкой овражек, я оказался на краю поля, за которым должна была показаться деревня. Но над полем уже
