В принципе любой город уникален и исключителен. И все же роль, которую играет Нью-Йорк, особенная. Он один и служит противовесом остальной Америке, поддерживая напряженное равновесие между городом и деревней.
Нью-Йорк необходим Соединенным Штатам, как Рим Римской империи. Его можно ненавидеть, бояться, презирать, нельзя только одного — игнорировать.
Тайна этого города неуловима. Исходив все его улицы, написав о нем добрую сотню страницами так и не поняли собственного отношения к Нью-Йорку.
Тут не работают аналогии ни со Старым Светом, ни с историей. Нью-Йорк — новый для человечества феномен. Он пришел к нам из будущего, а не из прошлого. Поэтому он чужд и Европе и Америке. Он существует сам по себе в историческом и географическом вакууме.
Когда приезжают гости, мы теряемся, не зная, что им показывать в городе, который уже считаем своим любимым. Верный признак того, что Нью-Йорк связал нас с собой интимными отношениями, которые нельзя выразить языком путеводителя.
Нью-Йорк лучше всего поддается негативным определениям. Например, он не столица.
Столицы существуют для того, чтобы выражать сущность страны. Их имена заменяют собой название государства. Столица — центр, который в идеале распространяется вплоть до границы. Как Рим, срастивший понятие столицы с понятием империи.
Но в Америке нет центра. Здесь жизнь равномерно растеклась по стране и не собирается стекаться обратно. Да и куда обратно? Ведь не в Вашингтон же, этот нелепый для Нового Света античный слепок. Американцы устроили себе столицу, тогда как европейцы устраивали свои государства вокруг столицы.
При этом Нью-Йорк — несомненно главный город Америки. Главный, но не столичный. Это — остров, а не центр страны. Остров — и в буквальном, и в переносном смысле слова. Манхэттен прилепился к континенту с самого краешка. Этим он как бы заранее объявляет о своей инакости.
Нью-Йорк — частный город. В нем нет даже главной площади, такой, как Красная в Москве, Трафальгар-сквер в Лондоне или Тяньаньмынь в Пекине. Площадь — орудие государственного строительства. Здесь собирается народ, чтобы ощутить свою сплоченность. Не зря во времена фашизма и. в Италии и в Германии архитекторы перестраивали города так, чтобы получились огромные центральные площади — для парадов и шествий.
В Нью-Йорке просто нет места для таких церемоний. Разве что Центральный парк, но если там и собираются сотни тысяч ньюйоркцев, то для того, чтобы посмотреть шекспировские пьесы или послушать Паваротти. В самом деле, какое серьезное политическое мероприятие можно провести среди холмов и деревьев Сентрал-парка?
С самого начала Нью-Йорк возник без претензии на историческое величие. Он рос естественным путем. Отсюда и его поразительное уродство, которое теперь обернулось своеобразным эстетическим чудом. Силуэт Нью-Йорка лишен гармонии. Небоскребы торчат в прихотливом и потому естественном порядке. Издалека Манхэттен возникает как фантастическая горная цепь. И некому теперь уже предъявлять претензии в недосмотре. Ведь в Нью-Йорке никогда не было градостроительного плана, он рос дичком. Поэтому среди его якобы стройных и скучных, как арифметика, стрит и авеню рождается ощущение непредсказуемого хаоса. Этим он близок средневековому «естественному» городу, который появлялся на свет случайно, как придется.
Говоря о том, чего нет в Нью-Йорке, приходится признать, что это, наверное, единственный великий город в мире, в котором нет ни исторических, ни художественных памятников. И тут виновата не молодость Нью-Йорка (Ленинград не старше), а все тот же частный характер города. Нью-Йорк никогда не был символом чего-либо. В нем нет никакой умышленной идеи. Более того, у него нет даже своего лица. Уникальность Нью-Йорка только в его всеядности. Он все принимает и ничего не отрицает.
Нью-Йорк сворачивает вокруг себя и пространство и время. Его нельзя назвать городом одной эпохи, как это легко сделать с Парижем или Лондоном. В нем сосуществуют вчера, сегодня и завтра. Он не принадлежит ни к одной стране, ни к одному континенту, ни к одной расе — он совокупность всего, манифест богатства человеческой природы, включающей и все низкое, злое в ней. Нью-Йорк безнравствен и непедагогичен, в том смысле, что у него нет цели — искоренять пороки и насаждать добродетели. У Нью-Йорка даже нет своего мифа, который был у всех великих городов прошлого. Он — могущественный вор — крадет чужие мифы, и не для того, чтобы выплавить из них нечто собственное, а просто так, чтобы были под рукой, кому-нибудь пригодится.
В ничейности Нью-Йорка — его безмерная притягательность. Здесь нет общего, как в «кантри», знаменателя, и потому в Нью-Йорке так просто стать самим собой. Он ничего другого и не требует от человека, даря ему высшую свободу — безразличие.
Каждый ньюйоркец пользуется своим городом так, как он хочет. В этом, и только в этом, проявляется американская природа Нью-Йорка. Все-таки он расположен в самой свободной стране мира.
Среди несметных поклонников Авеля попадаются в Америке и сторонники Каина, которые говорят: «Я лучше буду фонарным столбом в Нью-Йорке, чем мэром в Чикаго».
Еще в конце XIX века люди стали замечать эстетическое оскудение жизни. Чем выше поднимались стандарты комфорта, тем более однообразными они становились. Русский философ Леонтьев одним из первых возненавидел среднего человека только за то, что все средние люди похожи друг на друга. Его не утешал общий подъем уровня жизни. Он презирал «жажду равенства», охватившую мир, потому что цена комфорта — художественное бесплодие бытия. Леонтьев охотно соглашался терпеть зло, но не однообразие. Пусть будут убийцы и жертвы, богачи и нищие, смерть и рождение, лишь бы не было одинакового, среднего, теплого мира. Леонтьев говорил: «Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое состояние, такие колебания горести и боли — вот единственно возможная на земле гармония». Только такая устрашающая гармония и производит красивую жизнь.
Однако во времена Леонтьева в Европе уже возник идеал всеобщего равенства и счастья, который породил на свет «среднего рационального европейца, в своей смешной одежде, неизобразимой даже в идеальном зеркале искусства». “Все истинные художники не любили среднего человека”, — замечает Леонтьев и с ужасом предсказывает будущее торжество именно такого человека.
Эти пророчества во многом сбылись, в том числе и в Америке, которая возвела в культ нормальную здоровую жизнь и в
