Впрочем, все это — череда переворотов, войн и лихорадочных метаний из-под одних знамен под другие, бурлящий и ненавистный Париж, нищета (хотя газетенка, в которой я подвизался корректором, изредка подбрасывала кое-какие гроши, не давая умереть с голоду) — еще только предстояло, пока же я сидел на скамейке в сквере, в Петербурге, напротив Египетского моста с его знаменитыми сфинксами, рассеянно смотрел в спину Павлу Евграфовичу и рассеянно вертел в руках тот самый листок из гимназического дневника, брошенный кем-то за ненадобностью в корзину для бумаг. Я разгладил его ребром ладони, и буквы — стремительные, нетерпеливые, запрыгали у меня перед глазами.
„Милостивый государь! Довожу до Вашего сведения…"
Внизу, справа, стояла знакомая подпись:»Агент Челнок".
Вот только почерк… Почерк был чужой, не Софьи — уж ее-то манеру письма я распознал бы среди тысяч других. Я до сих пор храню этот обрывок бумаги. И теперь только мы вдвоем знаем имя провокатора, погубившего боевой отряд Карла. Я — и Павел Евграфович Немчинов (умерший от тифа в сентябре 19-го года). Он догадывался (сердце подсказало) — и гнал от себя свою догадку, словно проказу, врал себе, что этого не может быть… И в конце концов, возможно, поверил в собственную ложь. И обрел покой.
Иногда я завидую ему: моим-то мытарствам еще не видно конца. Я еще должен найти и покарать предателя… Если успею. А нет — за меня это сделает кто-то другой…»
— Вот и все, — задумчиво произнес следователь, закрывая пухлую картонную папку. — Поздравляю, у вас великолепная зрительная память, Майя Аркадьевна. Признаться, я вам не верил, сомневался до последнего момента.
— Откуда это? — слегка ошарашенно спросила она (черт возьми, а я-то злилась на него за бездействие!).
— Из Исторического музея в Питере и Московского историко-архивного института, я послал туда запрос и получил фотокопии документов. Автор дневника, Аристарх Гольдберг, умер в декабре 24-го, все его имущество перешло к хозяину рыбной лавки, некоему Августу Рогиру, потом — к его дочери и внучке, ну а те… Дальнейшие следы участников событий теряются. Николай Клянц (видимо, он и есть агент Челнок), возможно, эмигрировал или погиб. Любовь Немчинова закончила дни в сумасшедшем доме…
— Непонятно, почему Гольдберг проявил такой интерес к ее судьбе? — неожиданно спросила Майя. — Даже списывался из Парижа с врачом клиники в Творках (дело по тем временам совсем не простое)… И где сам дневник?
— А вы как думаете? — вяло поинтересовался Николай Николаевич.
— Я думаю… Нет, я уверена: его украл Клянц. Дневник был его приговором.
— Почему же он не украл письма, адресованные Гольдбергу?
— Масса объяснений. К примеру, их успел забрать владелец магазина — не мочить же старика…
Колчин усмехнулся:
— Вы, кажется, подозреваете агента царской охранки в излишней сентиментальности. Софью Немчинову он отравил, нимало не смущаясь… Кстати, если верить письмам, он сделал это задолго до того, как Любовь Павловна стала любовницей Карла.
Майя нахмурилась.
— Хотите сказать, Люба была для него только ширмой? И он сам свел ее с Карлом, чтобы… Нет, это невероятно!
Следователь побарабанил пальцами по столу.
— Ее отец, если помните, сказал то же самое: невероятно. «Знал — и гнал от себя, врал себе, что этого не может быть…» Однако меня заинтересовало не это, — он напрягся и прочитал по памяти: — «Я один знаю имя предателя. Я — и Павел Евграфович Немчинов».
— И что?
— Но почему он не упомянул о Лебединцеве? Тот факт, что Николай Клянц был агентом охранки, по идее был известен троим: Нечминову, самому Гольдбергу и Карлу. Почему он забыл о Карле?
Майя пожала плечами:
— Может быть, именно забыл?
— Ну нет. Этот человек, насколько можно судить, всегда был точен в деталях. Жизнь научила.
Она задумалась, подперев ладонью подбородок. Николай Николаевич поднялся, прошел до зарешеченного окна и обратно, разминая мышцы, снова сел — с некоторых пор он, похоже, воспринимал Майю если не как привычный предмет обстановки (сейф или увядший фикус на подоконнике), то как своего сотрудника или сослуживца, с которым приходится делить кабинет. Майя тоже как-то незаметно для себя стала приходить сюда словно на работу, следуя ежевечернему распорядку. По необходимости: дневная суета (занятия с учениками и неуклюжая имитация любительского следствия) кое-как отвлекала — тем круче наваливалась тоска вечерняя. От ночной спасало снотворное, которым щедро снабжала Ритка. В определенный час она собиралась (Колчин галантно помогал надеть пальто. «А вы?» — «Мне нужно еще поработать». — «Я думала, вы проводите меня до дома». — «Увы. Вот искореним преступность в мировом масштабе…»), выходила из здания прокуратуры и брела пешком вдоль заснеженных улиц, не торопясь (вот оно, преимущество «дамы на перепутье»: голодный муж не требует отчета, и дети не изводят жутковатыми просьбами о киндер-сюрпризах) и играя с городом в незамысловатую игру: я якобы не узнаю его, а он — меня, каждый занят своими мыслями…
Иномарка Севушки сиротливо мокла перед подъездом, окна Бродниковых светились, у Веры Алексеевны было темно — видно, чаевничают вместе, заварной чайник стоит на красиво вышитой салфетке, сахарница и четыре чашки… Хотя нет, Сева любит пить из стакана в подстаканнике. Майя представила себе собственную пустую квартиру — чистенькую кухню в розовом кафеле, кресло в гостиной перед телевизором, развороченный выстрелом дверной косяк — и едва не расплакалась. Идти домой не хотелось.
Пуля, застрявшая в дереве… Гоц сам открыл преступнику дверь и погиб вместо меня (почему-то этот постулат теперь казался неоспоримым), Келли и Вале Савичевой повезло больше: обе видели убийцу — и обе остались живы, получив одинаковые письма-предупреждения. Что касается Келли — все понятно и объяснимо: из своего укрытия она успела рассмотреть карнавальную Бабу Ягу в деталях. (А та — ее? Неужели действительно не заметила?) Две одинаковые записки, две девочки-свидетельницы — и два совершенно разных описания убийцы (Колчин в этом месте усмехнулся бы с видом превосходства профессионала над махровым «чайником»: «Свидетели, Майечка, всегда противоречат друг другу, это закон природы. Если один говорит, что жертву сбил блондин на японском джипе, другой обязательно возразит: не на джипе, а на горбатом „запорожце", и не блондин, а старуха, красящая волосы под брюнетку»).
Валя: «Слепа я, как летучая мышь, вот беда». — «Ну, хоть что-то ты заметила?» — «Человечек пробежал в чем-то красном, но не ярком, а поношенном, понимаете?»
Келли: «Передник и платок с яркой заплаткой, остроносые башмаки, согнутая крючком фигура — я сначала решила, старушка…» Старушка, отплясывающая брейк на дискотеке.
Стоп. (Майя действительно резко остановилась посреди тротуара. Кто-то налетел сзади, изрыгнул проклятие и понесся дальше.) Я совершаю ту же ошибку, сваливаю все в одну кучу. «Старушка» не плясала на дискотеке — она тихонько прошаркала по пустому коридору, подожгла музей и убила охранника. Другая Баба Яга (Лера Кузнецова) веселилась внизу, в актовом зале. Валя Савичева и Лика сходились лишь в одном: убийца был одет во что-то красное. Он вошел в вестибюль (предположим, дождавшись, пока бдительный страж утратит на минуту свою бдительность), шмыгнул наверх, однако был замечен, охранник бросился следом, уронив под стул «Русский транзит»… В этот момент Валя выглядывает из дверей актового зала и видит фигуру в поношенном розовом платье или кофте — никаких передников, никаких ярких пятен, «просто старое тряпье, понимаете?». Несколькими секундами позже Лика, девочка-Домино, заслышав шаги охранника, прячется в темном закутке и видит другую Бабу Ягу, в другом костюме (другом, другом — это вам не спутать японский джип с «запорожцем»!). А дальше начинается мистика: в школу убийца пришел явно не в карнавальном наряде — где он (она) мог переодеться? Не в вестибюле на глазах у охранника. Не на втором этаже: нет времени, встревоженный Эдик, почуяв недоброе, топает следом. Где?
