во время неудач в газете давались лишь заметки… Да и негде стало давать в ней широкие репортажи и очерки. В последние месяцы войны большая часть нашей небольшой газетки стала заполняться обширными официальными материалами: победными приказами Верховного Главнокомандующего, пространными сводками Совинформбюро, различными правительственными документами и заявлениями, связанными с приближающимся разгромом фашистской Германии.
Во мне как писателе в газете не стало большой, острой нужды. Тем более что в редакции, кроме меня, служили еще один известный критик и два поэта. Да и других сотрудников было гораздо больше, чем требовалось для выпуска маленькой газетки… Именно в те дни редактор заставил меня заниматься корректурой, а потом и обучать этому делу других. По этой причине я два месяца почти безвыездно работал в редакции.
К сожалению, мне не пришлось дослужить в должности писателя армейской газеты до конца войны. Уже около года между редактором и мною до крайности обострились отношения. Однажды я со всей своей прямотой и резкостью высказал редактору, у которого было весьма любвеобильное сердце, суровые слова осуждения его недостойного поведения на фронте. Я остерег его, отца троих детей, от позорного поступка. За размолвкой последовали неоднократные ссоры. Но силы были неравны. Редактору, с помощью всяческих наговоров и клеветы, удалось все же изменить отношение ко мне политотдела армии.
Меня отправили секретарем дивизионки 7-й гвардейской дивизии. Это случилось в марте. Я понимал, что война заканчивается, и мне было все равно, где дождаться Дня Победы. Но я, несомненно, уже болел туберкулезом, сильно похудел и ослаб, а пришлось жить в землянке на болоте — под ее настилом хлюпала вода. Стояли влажные, туманные дни, я едва таскал ноги, а надо было почти ежедневно ходить на передовую, где шли ожесточенные схватки. Полевая сумка с рукописью романа казалась мне набитой камнями. Не однажды я в эти последние дни войны попадал на передовой в тяжелое положение — и меня спасало только какое-то чудо.
…Я не способен передать своей простой прозой то невероятнейшее нетерпение, с каким мы ожидали капитуляции Германии, а особенно то потрясающее счастье, какое пережили, когда наконец-то прозвучало известие о нашей Великой Победе. У всех людей, даже обездоленных войной, тот день торжества и ликования останется в памяти на всю жизнь.
V
Вскоре после окончания войны наша армия была переведена в Эстонию. Туда же перевели и редакцию нашей газеты. Там я немедленно начал хлопоты о скорейшей демобилизации. Признаюсь, меня совершенно не интересовала работа в дивизионке. О чем было писать? О войне? Все уже описано! О военной учебе? Но большинство наших воинов мечтали лишь о возвращении домой. Стиснув зубы, я день-деньской заново переписывал заметки, какие поставлял старательный, но малоопытный сотрудник, занимался корректурой, вычитывал полосы. Вечером, укрывшись в своей конурке, садился за стол и просиживал за ним до рассвета. Несмотря на все неприятности, какие случились со мною в конце войны, на все незаслуженные обиды, я с упорством, какому сейчас и сам дивлюсь, продолжал работать над «Белой березой». Я понимал, как важно было поскорее выступить с книгой. Нельзя было терять ни одного дня, ни одного часа.
Нелегко мне писать о той первой послевоенной зиме. Пожалуй, лучше всего дать здесь отрывки из своих тогдашних писем брату Фаддею:
«26 ноября 1945 г.
…Могу сообщить одну новость. Сегодня из Москвы получил отзыв на роман. Отзыв весьма положительный. Композиция романа и все главные герои получили хорошую оценку. Сделано несколько несущественных замечаний об отдельных, тоже несущественных сценах, а больше о языке: чувствуется, дескать, спешка, неряшливость и т. д. (Это и понятно! В каких условиях роман писался!) Да к тому же многие сцены были переписаны просто с черновика, и в Москве, торопясь, я не мог даже выправить их как следует. Приехав обратно, я ахнул: в рукописи к моим опискам машинистки прибавили много своих ошибок и всякой отсебятины.
Отзывом очень доволен. Чувствую, что роман понравился и после моей правки без особых задержек пойдет в печать. Теперь начну доделывать роман с большим усердием.
Да, поднят вопрос об отзыве меня в Москву, об устройстве там обсуждения романа. Не знаю еще, как разрешится этот вопрос. На обсуждение соглашусь, конечно, только после того, как окончательно отделаю рукопись. Но если меня демобилизуют в середине декабря — роман будет готов, и тогда я могу смело ехать, в Москву, уверенный, что договорюсь о печатании.
Считаю, что это — моя большая победа. И только вот эта радость теперь, надеюсь, прибавит мне сил, поднимет мое настроение. Дай господи, чтобы с романом теперь пошло все хорошо! В этом мое спасение!»
«12 января 1946 г.
Давно не писал тебе. Но здесь одна причина: ежедневно жду приказа об увольнении. В двух первых инстанциях вопрос разрешен. Я нахожусь в списках для демобилизации. Но вопрос все мусолится и мусолится в округе. Ждал, что уволят в средине декабря, но приказ пришел только на четырех человек. Теперь обещают, что приказ будет к 15 января.
Все время настроение противное, но я все же заставляю себя работать. Мое упорство тебе известно. Замечания по роману были не очень серьезными, но я по своей инициативе переделал в нем уже многое. Если с неделю еще пробуду здесь, то 240 страниц будут сделаны окончательно. Мне хочется, чтобы после демобилизации я просидел над рукописью не более одного месяца. Надо сдавать, а то придется поступать работать — и тогда бросай все дело! Если мне удастся удержаться, окончательно профессионализироваться — буду счастлив безмерно.
Очень мучает меня вопрос: где жить? Приеду, конечно, сначала в Ригу, а там видно будет. В этом году на одном месте мне не придется долго жить. Предстоят разъезды. Надо съездить куда-нибудь отдохнуть, надо побывать в Москве с рукописью, потом в Казани, наконец, в моей Ольховке в районе Ржева. Видишь, мне и не придется жить долго в Риге. Посмотрю, летом подумаю — и устроюсь окончательно».
«13 февраля 1946 г.
Несколько дней назад встретился с новым начальником политотдела. Оказался чрезвычайно симпатичным человеком! Ко мне отнесся необычайно внимательно. Пообещал, как вернется в Таллин, через день телеграммой сообщить, в каком положении находится мое дело. Телеграмму прислал аккуратно. Оказывается, и в Таллине, и в Ленинграде поддержано мое ходатайство об увольнении и еще в начале января все дело направлено для окончательного решения в Москву. В ближайшие дни вопрос должен быть решен. Начальник заверил меня, что если выйдет какая заминка, то он вновь всячески поддержит мой рапорт
