Кырля успокоился только в объятиях Верещалкина.
Гофман-Разумов, уже успевший проголодаться, околачивался в торговых рядах, где местная промышленность выставила образцы своей продукции. Однако получить здесь съестное можно было только за деньги, а тратить свои кровные он не собирался. В конце концов ему удалось втереться в состав комиссии, дегустировавшей кукурузные лепешки, выпекавшиеся прямо на глазах почтенной публики. Занимались этим, кстати говоря, исключительно мужчины, хмурые и небритые, в высоких барашковых папахах – не то пастухи, не то разбойники, не то первое и второе вместе.
Едва только начался танцевальный конкурс, как Костя, сидевший в первом ряду зрителей, понял, что на этот раз Верещалкин оказался прав. Возможность беспрепятственно созерцать голые женские ноги, пусть даже и на диво стройные, не шла ни в какое сравнение с физическими страданиями, которые причиняли зной и пыль.
Где-то Гофман-Разумов, сидя в тени пастушеского шалаша, обжирался пышными лепешками; где-то гарцевал на смирной лошадке Бубенцов; где-то юный Урицкий уже закончил свои дела, из трех только что сотканных ковриков выбрав один, по его мнению, самый лучший; где-то другие прогрессивные писатели под сенью виноградной лозы подсчитывали корзины с сочными гроздьями «изабеллы», а Костя Жмуркин вынужден был жариться на солнцепеке и глотать пыль, обильно выбиваемую танцорами из пересохшей земли.
Уйти или даже отлучиться на время он не мог, поскольку являлся председателем жюри и его мнение было главенствующим. Освежиться тоже – такую мелочь, как запас прохладительных напитков, никто не предусмотрел.
А конкурс между тем затягивался. Пляска являлась здесь такой же национальной страстью, как хоровое пение в Грузии, гонки на верблюдах в Аравии или драки в России, а потому от желающих блеснуть своим мастерством просто отбоя не было.
Пиликали скрипки, заливался аккордеон, бряцали бубны, стучали барабаны, и все это сливалось в зажигательный мотив, заставлявший плясунов совершать истовые телодвижения, временами напоминавшие приемы карате. Медленных танцев здесь отродясь не знали.
Не прошло и часа, как Костя почувствовал, что долго так не выдержит.
Члены комиссии что-то с жаром объясняли ему, жестикулируя и употребляя какие-то совершенно непонятные термины. Пестрые юбки крутились смерчем, задираясь хозяйкам чуть ли не на голову. Голые ноги – то пара, то сразу дюжина – выделывали самые замысловатые коленца. Мелькали белые трусики женщин. Глухо топали красные сапожки мужчин. Момент, когда Костю должно было стошнить, приближался.
– Хотелось бы знать, на каких именно танцоров вы обратили свое внимание? – прямо в ухо Косте пропела какая-то местная гранд-дама.
– С-сейчас…
С усилием оторвавшись от созерцания давно опостылевших задниц и ляжек, Костя ошалело мотнул головой и внезапно встретился взглядом с юной плясуньей, выкаблучивающей такое, что не всякой профессиональной балерине по силам, да еще не забывающей при этом задорно улыбаться.
И этот мимолетный, тут же ускользнувший в сторону взгляд сразил Костю с той же трагической неотвратимостью, с какой сокол сражает в полете дикого гуся.
– Стоп! – заорал он не своим голосом. – Победитель определился!
Глава 6Любовь
Сначала никто ничего не понял. Косте даже пришлось вскочить с места и замахать руками (со стороны это выглядело так, словно он отбивался от назойливых ос). Поскольку к чудачествам прогрессивных писателей здесь успели привыкнуть, оркестр продолжал наяривать свою мелодию, горячую, как это солнце, и древнюю, как эта земля, однако танцоры уже сбились с ритма.
Костя вел себя предельно глупо, можно даже сказать, по-идиотски, но сам этому нисколько не смущался, как не смущается своему поведению тот, кто любой ценой пытается спастись от смерти.
– Вот! Она! Победительница! – Костя указал на девушку, уже переставшую выписывать пируэты и сейчас ловившую руками свою юбку.
– Надо также определить победителя среди мужчин, – подсказала гранд-дама, на всякий случай отстраняясь от Кости подальше.
– Тот! – он ткнул пальцем в первого попавшегося танцора.
– А что вы скажете о втором и третьем местах?
– Сами определяйте! – отрезал он, не в силах отвести взгляд от девушки.
Та стояла на прежнем месте, скромно опустив ресницы и сложив руки на переднике. Радостную весть она восприняла безо всякой экзальтации. Подружки бросились было поздравлять ее, но почему-то смешались и отступили назад. Над танцевальной площадкой повисло не только облако пыли, но и какая-то неловкость. Казалось, безумный Костин взор создает вокруг победительницы некое мертвое пространство.
Гранд-дама (впоследствии оказавшаяся заместителем министра культуры, образования и культов) что-то торжественно затараторила. Зрители захлопали. Аккордеон сыграл туш.
Косте всучили грубую керамическую салатницу, но к девушке приблизиться не дали, а направили совсем в другую сторону, шепнув на ухо: «Это за третье место!»
Еще дважды министерша тявкала в микрофон, дважды толпа разражалась аплодисментами, дважды гремел туш, и вот наконец Костя оказался один на один с той, которая только что совершила почти невозможное – первой же вспышкой своего взгляда зажгла его давно окаменевшее сердце.
Он неловко сунул ей какую-то хрустальную поделку, тяжелую, как слиток свинца, а она еще более неловко приняла ее, едва не уронив на землю. С разных сторон подскочили еще люди. Тот, кто был слева, вручил девушке диплом, а тот, кто справа, – цветы.
Глаз она по-прежнему не поднимала, наверное, инстинктивно догадываясь, что может нечаянно сразить наповал этого нелепого, всклокоченного человека, на лице у которого застыло такое выражение, словно он внезапно очнулся от сомнамбулического сна.
– Как тебя зовут? – спросил Костя, поражаясь своей собственной смелости.
– Аурика, – ответила девушка, и голос ее прозвучал так, словно по хрустальной штуковине, которую она продолжала держать в руках, постучали серебряной ложечкой.
– А что это значит? – вновь спросил Костя, хотя и знал, что так вроде бы называется стиральная машина.
– Золотая…
Она и в самом деле была вся как бы золотая – нежная персиковая кожа, волосы того цвета, который принято называть медвяным, сверкающие блестки в прическе, лиф, расшитый канителью и бисером, монисто из старинных монет.
Зрители расходились. Удалялся оркестр, на ходу продолжая играть все ту же мелодию, одновременно страстную и печальную. Только танцоры, отойдя в сторонку, время от времени косились на эту странную парочку.
– Меня ждут, – сказала Аурика. – До свидания. Спасибо.
Костя понимал, что ему нужно сейчас упасть на колени, покрыть поцелуями ее руки, оросить слезами подол юбки, умолять о встрече, извергать уверения в любви, сыпать страстные клятвы, но вместо этого он только таращил глаза и бормотал нечто невразумительное.
