— Резвунчики, — сказал офицер. — Играет кровь огнем желаний. Поддайте еще, пусть испугаются.
Но когда они увидели, что красный бронепоезд мчится им навстречу со все нарастающей силой, офицер потеребил ус и спросил машиниста:
— А может быть, он пустой?
— Кто?
— Бронепоезд…
— Может быть.
— Начинили паровоз толом и разогнали.
— Господи, помилуй. Что делать-то? Он ведь прямо на нас прет.
— А вы думали, он к бабушке на чай заедет?!
— Ей-ей, пустой!
— Почему?
— Не свистит, не сигналит, на психику гудком не давит.
— Он скоростью давит на психику.
Никита замер у приборов и, когда Пахом решил было выглянуть в смотровое окно, одернул:
— Не егози!
— А скоро?
— Узнаешь, когда надо будет. Зачем зря смотреть?
— Где они, хотел поглядеть.
— Рядом.
— А ты почем знаешь?
— Знаю.
— Никит…
— Чего?
— Ты меня прости, если я над тобой маленько надсмехался при бойцах.
— Не пой, не на клиросе. Тут кто кого пережмет. А пережмет тот, кто не будет выглядывать. Я вон и то боюсь.
— Серьезно?
— А ты как думал…
— Испаримся мы с тобой, будто ангелы.
— Давай лопату, я покидаю.
— Хрен с ним, айда поглядим?
— Пока не моги.
— А когда?
— Скажу, не бойся. Пока песни ори, с песней ничего не страшно.
— Они ошалели, эти красные идиоты, — говорит офицер машинисту. — Мы сейчас столкнемся.
— Не сейчас, но скоро.
— Пора выпрыгивать?
— Здесь не спрыгнешь.
Дежурный офицер смотрит в окошко: бронепоезд несется по высокой насыпи, прыгать вниз, на валуны, — значит неминуемо разбиться насмерть.
— Стоп! — кричит офицер. — Стоп! Полный назад!
— Стоп! — орет машинист помощнику. — Стоп, мать твою! Стоп, а не вперед! Сплющимся ж, дура!
— А-а-а! — кричит кочегар, бросает лопату и, схватившись за голову, начинает прыгать, приседать и натяжно, длинно выть. — Пустите, прыгну! Пустите, Христа за ради!
— Стоп! — кричит офицер, еще раз выглянувший в окно. — Стоп! Стоп! Стоп! Стоп!!!
САЛОН БЛЮХЕРА
— Итак, — докладывает дежурный адъютант, — наш бронепоезд ворвался на станцию Волочаевскую, оттеснив белый бронепоезд.
— И тем не менее, — сухим, надтреснутым голосом говорит Гржимальский, — я просил бы не начинать штурма.
— Почему? — спрашивает Постышев.
— Я имею в виду наш разговор с главкомом о мирном предложении Молчанову.
— Кого вам жаль из тех, кому предстоит сражаться, — белых или красных? — с ехидцей спрашивает кто-то из командиров.
— Мне жаль русских, — сухо отвечает Гржимальский.
Минутное молчание.
— Что вы предлагаете? — спрашивает Постышев.
— Послать к Молчанову парламентера с предложением мира.
— Вы согласитесь пойти?
— Нет.
— Отчего?
— Я не боюсь смерти, которая ждет меня у них как изменника родины, — Гржимальский кривит губы. — Я боюсь бесцельности моего визита. Меня расстреляют как отступника, вам не ответят, а вы — гордецы, другого не пошлете… Поверьте, я не становлюсь сентиментальным, что обычно происходит в старости с боевыми генералами, просто мне жаль русских.
— Это свидетельство нашей слабости — предлагать им мир, — слышен голос.
— Запомните, — отвечает Блюхер, — предложение мира — это первейшее свидетельство силы.
СТАВКА МОЛЧАНОВА
Генерал лыс, худ и высок. Усы его обвисли книзу по-украински, как у Тараса Бульбы на старинных иллюстрациях. Одет он в зеленый френч, сшитый из солдатского сукна, без орденов, с походными погонами, на левом рукаве возле плеча вшит большой овал, на котором четко изображены череп и кости. Это символ смертников.
Он стоит посредине штабной комнаты, широко расставив ноги, обхватив себя руками за плечи, и слушает красного парламентера, комполка Уткина, который читает послание Блюхера. Голос у парламентера срывается от волнения, и каждый раз, когда это случается, Молчанов прищелкивает пальцами левой руки, как танцовщик.
Я призываю Вас, генерал, к честному благоразумию и искреннему отказу от той жестокой роли, которую чужая воля навязала Вам в последней кровавой затее интервентов и чужеземных капиталистов.
Любовь к моему великому народу, поднявшемуся, как один, за свою Республику, и нежелание проливать его драгоценную кровь властно диктуют мне обязанность, как революционера и гражданина великой революционной России, сделать еще попытку обратиться к Вам с братским напоминанием Ваших обязанностей перед Родиной.
Попытайтесь, генерал, найти солдатское мужество сознаться в ошибках, воскресить в своей душе действительную любовь к своей Родине и сделать из этого честный вывод.
Мне бы хотелось знать, какое же количество жертв, какое число русских трупов необходимо еще, чтобы убедить Вас в бесполезности и бесплодности Вашей последней попытки бороться с силой революционного русского народа, на пепле хозяйственной разрухи воздвигающего свою новую государственность?
Какое число русских мучеников приказано Вам бросить к подножию японского и другого чужеземного капитала?
Сколько русских страдальческих костей необходимо, чтобы устроить мостовую для более удобного проезда интервентских автомобилей по русскому Дальнему Востоку?
Нет, генерал, мы этого не позволим. Мы, мужики, защищающие свое родное достояние, свою родную революционную русскую землю, впервые в течение столетий увидевшие свою истинно народную власть.
Оглянитесь назад, и Вы увидите наглые физиономии этих торгашей народной кровью, этих людей, потерявших всякое национальное чувство и срамящих низкопоклонством перед чужеземцами самое имя русского человека ради ничтожных подачек и животного страха. Неужели Вы будете продолжать помогать им в их вредной для великого русского дела продажной работе? В Ваших рядах я заметил много дельных людей, необходимых в настоящую минуту для государственной работы в России и Дальневосточной республике. Не губите их в угоду чужеземному золоту, и грядущая история нашей страны скажет Вам за это спасибо.
Слова: «Свободный народ не мстит» — есть голая историческая правда, и Ваши офицеры, которые находятся у нас в плену, могут Вам засвидетельствовать ее, равно как и те многочисленные колчаковцы, которые доблестно бьются в наших рядах за свое родное русское дело, свою молодую Дальневосточную республику.
