же. И вот в настоящее время что я думаю: зиму провожу в Москве, занимаюсь кой-чем, пошью фрак, буду (продолжать) стараться о продолжении и расширении уроков, с нового года гуляю по собратьям (не думай, что это фраза, это важно для меня; сюда бросаюсь так же) и волочусь во имя прошлого, печатаю стишонки, попью декохту и к весне, собравши малую толику пенензов, одевшись сколько-нибудь прилично, — отправляюсь в Петербург, сказав Москве мое почтенье, последнее, задушевное прости. Это вот как будет. «Пора, Боткин», — говорю я. «Ты готов, Красов?» — «Совсем». — «И ты уж больше не воротишься в Москву, Красушко?» Не думаю, не думаю. Вот мы сядем, да и погуляем по Питерской, по славной, по дорожке. В Петербурге я буду (хлопотать) стараться познакомиться с Адоев<ским>, с Жуков<ским> и с помощью их стараться насчет местечка в северных, родных моих губерниях. — А между тем посмотрю на Питер, на Эрмитаж, на море, увижу тебя, мой ветер Аквилон, увижу возлюбленною Языкова, Панаева, отца О<течественных> З<аписок> Краевского. — Но об этом довольно. Уж 11 часов; спешу. Ва<силий> Петрович хотел приписать к тебе, и не успеет, спешит, куда ведет его печальный жребий. Он просил написать тебе, что жмет твою лапку, и прижимает к самому чувствительному месту его тела — но к какому, неизвестно.
Прощай, милый Виссарион Григорьевич.
Твой Красов.
NB. Я почти согласен с тобой, что в пьеске «Песня Лауры» не нужно выпускать 1-го куплета. Готова песня Безумной; скоро выйдет пьеса — которой 1-й стих: Когда очарован стою пред тобою, — и последний куплет так:
О нет! — но, мой жребий предав в твою волю, Я б стал об одном лишь молить: Ты жизнь мою, жизнь мою — горькую долю — Заставь меня вновь полюбить.
На днях спелась песнь Паньи, только без хвоста. Одним словом, — теперь я начинаю отдыхать душой и телом.
9. В. Г. БЕЛИНСКОМУ{109}
5 декабря 1840. Москва.
РУССКАЯ ПЕСНЯ Ах! ты, мать моя, змея-мачеха, Не ходить уж мне в зелены луга, — <и т. д.>.
Вот тебе, Виссарион Григорьевич — и еще послание вслед за вчерашним. Посылаю тебе для прочтения песню безумной девушки, той самой, которая пела: «Уж я с вечера сидела призадумавшись…»
Бедненькая сошла с ума.
И вид ее один Печальней был развалин Вавилона, И дик напев несчастныя любви, Поблекшие под страшной бурей жизни, Слова души, погибшей безвозвратно!
Отвечай мне, понравится ли она тебе или нет. Этот экземпляр я переписал для Боткина. — Но я хотел, чтоб ты прочитал ее, а переписывать в другой раз — смертная лень.
Но не отдавай в печать этой пьески. Намереваясь в непродолжительном времени печатать все свои стишонки сполна, я хочу поскопить по крайней мере хоть 10 пьес непечатанных — и эта будет в том числе; она поместится вслед за: Уж я с вечера сидела. — И я не думаю, чтоб скоро я послал что-нибудь новенькое из стихов в наш журнал, по выше упомянутой причине. Для Краевского я постараюсь приготовить прозаическую статью о походе против Альбигойцев — чудо, что за книга. Какие личности! И какой рыцарский, благороднейший народ — эти провансальцы! Я хотел, чтоб ты прочел эту книгу, ручаюсь наперед за твое могучее наслаждение.
Чорт знает, что сделалось с А. В. Кольцовым. Уже той дня, как не видать его совсем. Я люблю его задушевно. И какой еще человек Кудрявцев! Право, мне сдается, что мы перед тобой живем в царстве небесном. И особенно мы, т. е. я и Боткин. Жизнь эта чистая и тихая, невозмущаемая гадостями, жизнь человеческая, задушевная, для чего тебя нет с нами?
Да, приехал Иоганн Клюшников. Знаешь ли, Виссарион, — я на него смотрю с грустью и досадой. Но сию минуту человек подает мне штаны — время на урок. Вечером поговорю с тобой еще.
Утро. Вчера были именинницы Варвары, в нашем доме была тоже одна именинница, вечер провел я поэтому наверху. Да, Виссарион Григорьевич, с грустью и досадой смотрю я на Клюшникова. Я знал его в старые годы: это был остряк, каких не много, в его насмешке над всем было столько соли, огня, злости, ума — самый вздор его был так одушевлен!
