снастью: длинной камышовой палочкой и привязанной к ней красной бечевочкой от «Галери Лафайет». Он долго не склонялся на просьбы и приказания слезть вниз. Но когда сестры и брат обошли его и окружили сжимающимся кольцом, он принужден был сдаться. Старшая сестра была так жестока, что сломила пополам его камышовое удилище. И тут бедный Пополь сел на большой камень и свернулся комочком так, что сам стал похожим на маленький черный камешек, и горько заплакал навзрыд. Его увели домой.
Но с этой минуты он стал нежнейшим другом моего сердца, хотя об этом он никогда не узнал, а всю печальную сцену его позора я видел из окошка моего кабано. Но никому не сказал.
Вскоре почтенная госпожа Шарте со своими тремя хорошенькими дочерями уехала на один из модных французских пляжей. Трое мужчин остались одни на мысе Гурон, предоставленные самим себе. Конечно, для мальчуганов эта свободная жизнь была полна новых прелестей. Подумайте: вставать на ранней заре, готовить самостоятельно завтрак и обед, мыть посуду и белье, целые дни проводить на море или в лесах — что же может быть счастливее такого полузвериного существования?
Но всего приятнее было глядеть на самого папашу Шарте. Оторвавшись наконец от своих магических гроссбухов, несгораемых шкафов, валютной биржи с ее повышениями и понижениями, от чеков, переводов, нетто и брутто, от капризов клиентов и нерасторопности корреспондентов, — от всей банковской кабалистики, от которой болят глаза и пухнут мозги, — Мариус Шарте с восторгом впивался, всасывался в наивные фантастические игры на свежем благоуханном южном просторе. Недаром же он был коренной марселец! Мне казалось, что в своем искреннем, пылком и наивном одушевлении он перегонял собственных мальчуганов.
Часто все трое, в сопровождении дачных знакомых ребятишек и местных уроженцев, черных от загара мальчуганов, отправлялись в соседние пампасы, лианосы и непроходимые тропические леса. Шли в ниточку, индейским крадущимся шагом и, как дикари, подавали знаки криками совы, воем волка, карканьем ворона. Играя в мальчика с пальчика, они для возвратного пути вешали тряпочки на деревьях или бросали камешки. Играли еще в войну и в Робинзона со многими Пятницами.
Я с величайшим интересом наблюдал за тем, как директор богатого банка оттачивал поварские деревянные ножи в роли людоеда-великана, как грозно размахивал он томагауком во время священной «пляски войны» и как громко он кричал на весь лес: «Угу! Угу!» Он искренно жалел, что запрещено было разводить огонь в этих лесочках, где смолистые, пропитанные скипидаром южные сосны являлись самым горючим матерьялом на свете…
Но вот пришла наконец из Лаванду рыболовная лодка господина Шарте и ошвартовалась в затоне между камнями. Конечно, сухопутные игры и приключения вскоре опреснели и потеряли увлекательность. Долой детские забавы! Наступило суровое время рыбного промысла с неизбежными опасностями и строжайшей дисциплиной.
В эту пору мы и познакомились с г. Шарте, и тот с любезной охотностью показывал мне свою лодку, со всеми ее рыболовными снастями и морскими принадлежностями.
Лодка была весьма вместительна, широкоребра и толстопуза. Вернее всего, она подходила к типу плоскодонного баркаса. Если бы к ней пристроили свинцовый киль, пудов в сто весом, она, пожалуй, годилась бы для ловли селедки в мелководных ближайших водах; теперь же ее дно, для плавучести, было нагружено камнями. Она была валкая, но держалась на воде преисправно и храбро. Я однажды, рискуя и боясь наткнуться на большую неприятность, сказал с серьезным видом:
— А не кажется ли вам, мсье Шарте, что ваша лодка, по своему строению, — настоящий китобой, конечно, уменьшенного размера?
Он поглядел на меня испытующим взором, но на моем лице не было и тени насмешки, хотя, признаться, китоловные суда я видел только на картинках в словаре Брокгауза и Ефрона.
— Вы правы, — сказал он спокойно, — суда этого типа всегда меня очень интересовали. Рано или поздно, я и мои молодые моряки, мы погоняемся за китами в гренландских водах. У меня в коллекции славные гарпуны. Но для этой забавы нужно много свободного времени, а отпуски мои слишком коротки. Да и дети мои еще не совсем подросли для такой тяжелой экскурсии. Надо подождать лет шесть или семь…
Лодка называлась, конечно, «Marseille», и, будь она парусной, будь она не такой неуклюжей постройки, будь, наконец, вся эта морская затея делом серьезным, а не детской восторженной игрой, — то на ней, заручившись предварительно спокойной погодой, запасшись водой и провизией, смело можно было бы отважиться на рейс Марсель — Аячио и по пути половить рыбу в глубоких водах. А то ведь, право, и досадно и жалостно было глядеть на бутафорские корабельные богатства «Марсели»: на компасы, секстанты, морские бинокли, на книги по лоции и навигации, на большие спасательные круги и мореходные карты, на великое богатство и разнообразие всевозможных сетей, острог, искусственных мушек, жучков и стрекоз, на собрание удилищ, лесок, крючков, поплавков и грузил, на всяческие блесны, жерлицы и тому подобные рыболовные принадлежности. И горько бывало подумать о том, что все эти дорогие вещи, прелесть и соблазн для настоящего рыболова, бездейственно и аккуратно лежат и висят в кабинете банкира, в его нарядном кабано.
Иногда мы с г. Шарте, сидя у него или у меня на крылечке, вечерней зарею, когда низко над нами летали с тихим визгом стрижи, говорили о всяких рыбах и о разных рыболовных случаях. Вернее, говорил один он… Есть в мире два города, в которых все по качеству и количеству, по красоте и по вкусу в десять раз лучше, чем в прочих городах вселенной. Это — Тифлис и Марсель. Напрасно я порою пытался ввернуть какой-нибудь рассказ из моей давней рыбачьей балаклавской практики, например: о мелкой камсе, которую ловят сотнями тысяч, бросая на нее с высокого берега веерообразный намет; о серебряной скумбрии, о жирной кефали, о пышноцветном морском петухе, о морском ерше с ядовитыми колючками, о головастом лобане; о рыбке султане, по-гречески — барбуни; она так вкусна, что о ней сложилась поговорка: «Кошка никогда не ест голову барбуни. — Почему? — Потому что рыбак сам ее съедает»; об остроносой хищной паламиде; о большой крупной камбале и о ее ближайшем родственнике, маленьком, но очень вкусном глосе; о бычках черных и рыжих… Нет! Шарте меня очень плохо слушал, и все переводил разговор на свое родное Средиземное море и на Марсельскую бухту. Но черноморская белуга пробила наконец и его патриотическое равнодушие.
— Сколько, вы сказали? — переспросил он меня. — Шестьсот сорок кило?
— Именно столько. По русскому счету — сорок пудов. Считаю пуд в шестнадцать кило; выходит шестьсот сорок
