к эксплуатации. Дальнейший поход мы совершали уже в собственной машине, которую назвали «Антилопой». За рулем — Долматовский. У машины нашей вскоре выявилась одна неприятная особенность. Она неожиданно останавливалась в самых неподходящих для этого местах и задерживала общее движение. Заводилась она уже на ходу после геройского подталкивания силами всего экипажа. Особенность эта доставила нам впоследствии серьезную, почти роковую неприятность.
В селе Глубокое мы разыскали дом, где помещалась дефензива. В большом шкафу лежали десятки пар наручников, резиновые дубинки, металлические жгуты, какие-то банки и… полкаравая ржавого, черствого хлеба.
Луговской долго рассматривал наручники. Он даже захватил пару с собой как сувенир, бросив их в «Антилопу», к неудовольствию Долматовского, утверждавшего, что каждый новый грамм тяжести для «Антилопы» смертелен.
Кирсанова заинтересовал хлеб. Кстати, аппетит проснулся у всех нас.
— Очевидно, отравлен, — мрачно сказал Луговской.
— Нам бы сюда собаку, дали бы ей попробовать, — заметил Кирсанов.
— Нет собаки. Надо скорее ехать, — отрицал всегда спешащий Долматовский.
— Трусы в карты не играют, — подытожил я.
Мы с трудом разломали «отравленный» хлеб на четыре части и, с не меньшим трудом перемолов зубами, съели.
Хлеб, очевидно, не был отравлен. Все остались живы.
Но пока происходили все наши научно-хозяйственные исследования, часть, с которой мы следовали, далеко ушла вперед.
— Пан полковник, — услышали мы испуганный детский голос. На пороге стоял мальчик лет десяти. На смешанном польском и белорусском языке он объяснил нам, что в соседнем леске прячутся польские уланы. — Все ваши жолнежи ушли. Теперь они могут окружить вас. Их кони уже на опушке.
Мы встревожились. Глаза Луговского засверкали. Проглотив последние хлебные крошки, он сказал густым своим басом:
— Спасибо, мальчик. Ты настоящий Гаврош! Ты будешь нашим разведчиком. Ребята, надо занимать круговую оборону.
Семен Кирсанов безуспешно старался перезарядить свой «ТТ», и я больше всего боялся, что он сейчас всех нас перестреляет.
Но тревога оказалась напрасной. Послышался лязг машин. Подошли наши танкисты, и мы, погрузившись в «Антилопу», включились в их боевой строй.
Так с танкистами комбрига Ахлюстина мы и подошли (вслед за грозной машиной комбрига) 19 сентября к самому городу Вильно.
Сопротивления нашим войскам почти не оказывали, хотя кое-где происходили стычки, имелись и жертвы. Погиб в бою старшина Шиманский.
Подходя к окраине какого-то местечка, мы заметили, что навстречу движется небольшая колонна, блестя на солнце золотыми доспехами.
— Ребята, — сказал Луговской, всматриваясь в свой гигантский походный бинокль, — польские офицеры любят пышность. Возможно, они облачились в латы и кольчуги. Удивляюсь спокойствию комбрига.
«Латники» оказались оркестрантами местной пожарной команды. Во всех своих доспехах, в шлемах, «вооруженные» золотыми и серебряными трубами, они во главе с мощным рыжим брандмейстером вышли приветствовать нас на окраину городка.
Брандмейстер, он же дирижер, взмахнул жезлом, и… знакомая мелодия «Катюши» зазвучала в осеннем воздухе.
Это был приятный сюрприз. Оказалось, что у брандмейстера был секретный радиоприемник и он знал немало советских песен. Самой популярной была «Катюша».
Темп нашего продвижения все усиливался. Бригада Ахлюстина, обойдя на марше шедшие по боковым дорогам другие части, намеревалась первой вступить в Вильно. Это был вопрос чести.
Уже совсем на подступах к городу наша «Антилопа», грустно запыхтев и окружив себя облаками дыма, остановилась и задержала все движение танковой колонны.
Рассвирепевший комбриг Ахлюстин совсем было уже отдал приказ сбросить «Антилопу» в кювет, но опытный дипломат Луговской уговорил танкистов общими усилиями прокатить ее метров двадцать. И тут уж водительский талант Долматовского заставил ее снова пойти своим ходом.
Правда, часа через два, уже на первой виленской улице, выполнив до конца свой долг, «Антилопа» скончалась. Долматовский предложил сдать ее в музей. Но поблизости не оказалось никакого музея. Как раз к тому времени Кирсанов раздобыл где-то роскошный бесхозный «шевроле». И мы, фигурально выражаясь, опять были на коне…
На окраине Вильно нас обстреляли какие-то студенты-белоподкладочники. Но их быстро рассеяли, и мы, в танковой колонне, первые вступили в город.
Через полчаса было установлено, что вступили мы не первые. С другой окраины уже два часа назад вошли кавалеристы комдива Якова Черевиченко.
Из телефонной будки в вестибюле гостиницы «Жорж» мне чудом удалось связаться с редакцией «Правды».
— Кто первый вступил в Вильно? — спрашивали на московском конце провода.
Подавив ахлюстинско-патриотические чувства, я, как борец за правду, ответил: «Комдив Черевиченко».
В это время дверь кабины с треском открылась. Я увидел страшное лицо комбрига Ахлюстина и понял, что и так непрочная наша дружба порвалась навсегда.
Но переживать было некогда. Некогда было даже закусить, празднуя победу.
— Ребята, — сказал, собрав нас, Луговской, старший в чине. Он уже опоясался какой-то диковинной шляхетской саблей. — В городе ничего не знают о событиях. Все наши редакции далеко в тылу. Мы должны сами выпустить газету. Я уже договорился с комиссаром гарнизона.
И вот на новом «шевроле» мы мчимся к типографии бывшей белогвардейской газеты «Русское слово». В цехе нас встречает испуганный метранпаж. На талере еще лежит сверстанный набор номера, который должен был выйти в свет 19 сентября.
Мы «разверстываем» номер. Сопровождаемый двумя бойцами, метранпаж разыскивает в городе наборщиков и печатников.
Тем временем наша редакция уже работает вовсю. Три поэта, один прозаик и армейский журналист, старший политрук по фамилии Дрозд.
Стихи. Очерки. Фельетоны. Заметки. Все мы собираем на улицах корреспонденции бойцов и командиров и даже отклики населения. Я пишу передовую.
Володя Луговской заканчивает поэму (поэму!) «Смерть Шиманского».
Под Вильно, когда белопанский орел
Обуглился дочерна,
Машину комбрига отважно вел
Шиманский, герой-старшина.
Под градом пуль и ручных гранат,
В сухой пулеметной стрельбе
Бестрепетны руки, спокоен взгляд —
Он мчался, забыв о себе.
Забыв о себе, он ворочал руль,
Со смертью один-на-один.
И шел напролом под ударами пуль
Горьковский М-1.
…Ты сердце свое, как зерно, положил
В ту землю, где встанет весна.
Так кончил большую и честную жизнь
Шиманский, герой-старшина.
Некогда обрабатывать стихи. Приходится чуть ли не диктовать в линотип.
Долматовский и Кирсанов дают броские поэтические лозунги-шапки.
Газета набрана, сверстана, тиснута, с горем пополам отредактирована, подписана к печати. Готовы матрицы, отлиты стереотипы.
У печатной машины дежурим поочередно. Не спускаем глаз. Наборщики и печатники незнакомые. Работали в «Русском слове». Мало ли какой могут подпустить камуфлет! Нужно око да око.
И вот перед нами свежие, пахнущие краской номера газеты «Боевое знамя», первой (первой!) советской газеты, выпущенной в городе Вильно.
Открывается номер «Песней красных полков».
«Мы идем за
