Рубен не стал лукавить и сказал правду. Поколебавшись, французы согласились.
Двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года Рубен, в некотором смысле, оказался на свободе. В Палео-Фалиро уже взошло солнце, окрасив розовым цветом верхушки волн. До экстрадиции оставалось несколько часов. Рубен отлично понимал, как ими распорядиться.
Глава двадцать третья
Лос-Анджелес, Калифорния, 1989 год
Я лежал на диване, укрытый шерстяным одеялом с цветочным рисунком, обложенный пакетами со льдом.
Когда я повредил себе шею, неудачно упав на ринге, все, чем я мог двигать, – во всяком случае, мне так говорили, – так это глазами и губами. Я и представить не мог, что мое тело способно вот так отключиться, и потом еще долго меня преследовал страх возможного паралича. Я просыпался по ночам, чувствуя, как в пальцы рук и ног впиваются тысячи игл. Это было больно, но в то же время радовало – если чувствительность сохранилась, значит, не все потеряно.
После тех кошмарных пробуждений прошло уже много лет, но, лежа на этом диване под шерстяным одеялом, я все отчетливо вспомнил. Вытянул ноги, пошевелил пальцами и, к своему облегчению, понял, что все вроде работает исправно. Повертел головой, оглядывая комнату, и один из пакетов упал с моей головы на пол. Кошка – как я понял, Смоки – бросилась на него, погоняла лапами по ковру и вытолкнула под ноги старика.
– Галуст! – позвал я, хотя челюсть плохо меня слушалась, и уж тем более я не мог вести долгие беседы.
Галуст положил пакет со льдом обратно мне на голову и предложил сигарету. Мы молча закурили. Затем он вышел на кухню и вернулся с двумя стаканами и открытой бутылкой – по запаху я догадался, что это коньяк.
Я боялся засмеяться, потому что было больно, но все же не удержался – и боль оказалась легче, чем жжение спиртного, попавшего мне на ссадины.
Выпив по стакану и выкурив по сигарете, мы повторили. Мне хотелось поговорить с ним, но говорить было больно. Да и что толку – Галуст все равно не понимал ни слова. Но молчать было еще тяжелее.
– Давненько я не занимался борьбой, – начал я. – Лет пятнадцать назад я бы уложил всех этих троих одной левой.
Галуст что-то сказал на своем языке, мы оба замялись и рассмеялись.
– И все же поговорим, – сказал я, – если не возражаете.
Я сказал Галусту, что мы оба состарились, что нам обоим в районе шестидесяти. Америка совсем потеряла разум в шестидесятые – так что, и мы не имеем на это права, что ли?
Он что-то сказал в ответ. Я пожал плечами и снова засмеялся.
– Твоя жена – просто ребенок по сравнению с нами. Ей же ровно вполовину меньше, чем тебе и мне. Мина молодая и очень милая. А ты – старый коротышка. Да еще и волосатый в придачу, хотя и в меру, ладно. И как это тебе удалось жениться на такой, а, счастливчик?
Едва я произнес имя его жены, как Галуст сразу же отреагировал. Кожа на его лбу разгладилась. Он пожал плечами. Мы оба опять рассмеялись и выпили. После этого настала очередь Галуста, и я сполна ощутил то, что только что испытывал он от моей болтовни. Попробовал применить старый трюк, которому научился у мексиканских лучадоров [21], когда работал на юго-западных территориях, – стал прислушиваться к родственным словам. Однако язык, на котором говорил Галуст, не имел ничего общего с моим языком, и зацепиться тут было решительно не за что. В конце концов я сдался и перестал реагировать на фразы – это было сродни тому, чтобы услышать звуки симфонии в какофонии настраивающегося концерта.
После третьей сигареты я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы встать. Рот и глотку саднило от табака и запекшейся крови, и мне до жути хотелось воды. Жестами я показал, что мне нужно, и Галуст отвел меня в ванную. Я зачерпнул воду из-под крана, напился и стал осматривать повреждения. Половина моей физиономии опухла и переливалась разными цветами, глазница была разбита. Чувствуя головокружение – вероятно, все же сотрясение мозга, – в сопровождении Галуста я поплелся в гостиную.
Услышав звук поворачивающегося в замочной скважине ключа, Галуст подошел к двери и заглянул в глазок. Он жестом велел мне остаться в коридоре и встать так, чтобы меня не было видно из дверей, – было ощущение, будто он пытается защитить меня.
Только теперь я смог разглядеть, что мы с ним действительно одного возраста. Дверь отворилась, и я приготовился увидеть разъяренную Мину, которая могла бы завершить работу Шена. Но, увидев меня во всей своей красе, она зашла в гостиную, взяла пустые стаканы и отнесла на кухню сполоснуть.
– Он что, заставил вас пить?
Меня окружили дети, спрашивая, что со мной случилось.
– Просто подумал, что умею летать, и свалился с крыши.
Судя по всему, Мина попросила Галуста увести детей, потому что он вывел их из комнаты.
– А вы так и не пришли, – сказал я.
– Шен сказал, что отправится со мной, иначе могут случиться неприятности.
– Он и пошел. С десятком друзей.
Мина подала мне стакан воды.
– С ним было всего двое.
– По ощущениям – гораздо больше.
Мина знала, что произошло. По воскресеньям она вела занятия для пожилых армян – учила играть в нарды тех, кто не умел или делал вид, что не умеет. Старики любили собираться около прачечной, а прачечная была напротив заправки. Они-то и остановили драку. Позвали Мину – она одна из немногих говорила по-английски. Когда Мина прибежала, я уже лежал весь в крови.
– Я вам говорю, давайте вызову скорую. А вы кричите, что у вас нет страховки. Ну, я и попросила отнести вас сюда.
– Ага. В дом Шена.
– Он хороший человек.
– Лучше не бывает!
Впервые с момента моего приезда в Лос-Анджелес я увидел улыбку на ее лице.
– Теперь я понимаю, почему вы подружились с Аво, – сказала она.
Я поднял свой стакан, как бы салютуя, и осторожно, стараясь не задеть ссадин на лице, выпил.
– Надеюсь, Шен не собирается доделать начатое?
Мина покачала головой.
– Напрасно вы так. Почти все, кто живет в этом доме, приехали сюда после землетрясения. Шен каждому помог устроиться. Мы больше всего боялись что-нибудь потерять при переезде. Или кого-нибудь. Понимаете?
Я кивнул. Впрочем, не очень уверенно.
– Ну-с, – сказал я, – тогда уж не буду больше возникать на вашем пути.
Будь у меня шляпа, я бы приподнял ее. А так лишь слегка (больно
