на смену уже спустя пару секунд – оно создает важнейший, пороговый момент полета, когда на каждом рейсе кто-то быстро шепчет слова молитвы или вспоминает законы аэродинамики.
У этой взлетной паузы, момента зависания в полупозиции, в конце каждого полета есть «близнец». Когда до окончания рейса из Лондона остается сотня метров, считая по вертикали, и я начинаю ощущать экранный эффект, я слегка опускаю нос самолета, немного снижая общую энергию. Капитан приказывает произвести именно тот маневр, который я только что сделал, так что можно даже не смотреть на приборы. В десяти метрах над Японией я снова выправляю нос и начинаю дергать рычаги управления двигателями. И снова мне кажется, что полет – это словно бы заданный вопрос, оставшийся без ответа. Потом с трудом набранная некогда высота стекает, как вода, с наших крыльев, и мы приземляемся.
Мне часто случается летать над памятными для меня местами. Так, в Бостоне я ночую не в специальном отеле для летного состава, а еду к друзьям на север города. Следующим вечером, набирая высоту, я проношусь над их районом. Когда я вижу реку, протекающую рядом с их домом, то вспоминаю о накрытом столе и мысленно благодарю друзей за приют и за то, что ни джет-, ни плейслаг не тревожили меня у них, пока не настала пора улетать.
Иногда я пролетаю над городом, который знавал в другие времена, и вид сверху оживляет воспоминания сильнее, чем если бы я там снова побывал. В детстве мы всей семьей несколько раз отдыхали летом на озере Уиннипесоки в Нью-Гэмпшире – в коттедже, где даже в июле по утрам было так холодно, что приходилось разжигать огонь.
Я иногда вижу тот кусочек озера с неба. Как чудесно снова оказываться в этих местах: с тех пор как я в последний раз плавал в Уиннипесоки, прошло много лет, я уже в три-четыре раза старше того мальчишки, теперь я могу увидеть озеро не только летом, но и в другие времена года – в снежном и ледяном уборе, в обрамлении осенних красок; сверху склонившиеся над берегом деревья кажутся багровыми лишайниками вокруг лужицы во впадине лесной скалы. Летом я вижу на озере лодки, их кильватерные струи на небесно-голубой воде напоминают следы комет; я думаю о сидящих в них молодых родителях и их детях. Нет, в такие минуты я не возвращаюсь в прошлое. Но, когда глядишь на Уиннипесоки сверху, да еще и с высоты прожитых лет, это зрелище ничем не уступает самым ярким воспоминаниям детства.
Часто, когда мы пролетаем над Британией, кто-то из моих коллег говорит, что мы сейчас в нескольких милях от его родного дома – или даже прямо над ним. При этом никто из них не смотрит в окно; иногда мы в это время вообще летим в облаке и ничего не видим. Они знают все азимуты и маяки – и сколько осталось до дома.
На рейсах из Лондона в Мехико я часто пролетаю над частью света, которую знаю лучше всего, – над Западным Массачусетсом, где вырос. Мы всегда проводили там все каникулы, в компании трех других семей – друзей моих родителей; они мне как тети и дяди, а их дети словно мои двоюродные братья, и со смертью родителей эти связи стали лишь крепче. Глядя на запад Массачусетса сверху, я узнаю место, куда переехали мои друзья и откуда я родом. Его почти не отличишь от других окрестных земель, покрытых лесом. Меня почему-то радует, что почти все остальные на борту сверху могут различить только деревья.
Даже местную гору Грейлок высотой три тысячи четыреста девяносто один фут заметить сложно, хотя она самая высокая в штате. Лучше всего искать взглядом расположенный на ее вершине военный мемориал – высокую каменную башню, под которой в моем детстве часто устраивали пикники. Отыскав гору, я представляю себе Германа Мелвилла, сидящего за своим столом в Питсфилде и поглядывающего на Грейлок в перерывах между размышлениями об иных, водных, а не горных просторах. Часто я пролетаю над Западным Массачусетсом сразу после того, как пересеку океан, вылетев из Европы. Если на земле лежит толстый слой снега или она закрыта облаками, я вспоминаю, что именно зимний туман над этой местностью давал Мелвиллу «своего рода морские ощущения на суше»; что из окна своего дома он смотрел на землю, как «из иллюминатора на Атлантику», и думал под свист зимнего ветра, «не убавить ли парусов этому дому».
Если бы меня попросили рассказать о городе, где я бывал, я бы сначала подумал об архитектуре, местной еде, памятных событиях, что случились при первом посещении. Но только до того, как я стал пилотом. Сейчас город для меня – это прежде всего его география: как он выглядит сверху и издали; стоит ли он в горах, у моря или у края пустыни; какие земли видишь в преддверии Ванкувера или Милана. Я часто не узнаю эти города, когда хожу по ним, – с неба они выглядят совсем по-иному. Это одно из удивительных удовольствий моей работы – оно заключается даже не в самом полете, а почти в анахроничном доскональном знании того, в какой точке на поверхности земли расположен какой город.
Есть, однако, и другие города. Воздушно-географические впечатления о них не становятся дополнением к их портрету, поскольку никаких других впечатлений у меня и нет. Доха, Афины, Киев, Анкара, Триполи, Буэнос-Айрес, Загреб – во всех этих местах я только приземлялся и сразу летел обратно, не покидая аэропорта. Иногда я даже кресла своего не покидал.
Из городов этой категории чаще всего я бывал в Москве. Что я могу рассказать о российской столице? Сверху она кажется необычайно круглой – такой тип мегаполиса характерен для равнин, расположенных вдалеке от морей и океанов. Стоит упомянуть концентрические дорожные кольца (одно из них примерно повторяет средневековые границы города) – их в Москве множество, и зимой они сияют в угольно-черной ночной тьме, как спираль электрической горелки. Когда я работал на аэробусах и часто совершал рейсы в Москву, нам не разрешалось летать ни над центром, ни вокруг него против часовой стрелки, так что приходилось делать три четверти оборота вокруг города, как если бы это была некая воздушная развязка. В таких случаях казалось, что мы вращаемся на московской орбите, что город захватил нас своей силой притяжения и что круги, которые нарезает наш самолет, – точное отражение дорог внизу как по форме, так и по назначению.
О московской погоде я могу
