Рикардо Рейсу очень хочется обсудить все эти вопросы сФернандо Пессоа, но Фернандо Пессоа не появляется. Время катится медленнойлипкой волной, тянется жидкой стекловидной массой, на поверхности которой,занимая глаза и отвлекая чувства, вспыхивают мириады искр, тогда как в глубинепросвечивает огненно-красное беспокойное ядро, приводящее все это в движение.Такие вот дни чередуются с такими вот ночами, и великий зной то валится с неба,то поднимается с земли. Старики теперь выходят в скверик наАлто-да-Санта-Катарина лишь под вечер, им не под силу сносить раскаленноесолнце, со всех сторон подступающее к скудной тени пальм, их утомленные жизньюглаза не выдерживают нестерпимого блеска реки, а удушливое марево непереносимодля изношенных легких. Лиссабон откручивает краны, откуда не льется ни единойструйки, и население его относится ныне к отряду куриных — бессильно пониклиего крылья, жадно распялен клюв. В дремотной одури идут разговоры о том, что,мол, гражданская война в Испании близится к концу, и прогноз этот кажетсяверным, если мы вспомним, что войска Кейпо де Льяно уже стоят под стенамиБадахоса вместе с ихним Иностранным легионом и прямо рвутся в бой, жаждуткрови, и жаль мне тех, кто осмелится противостоять им. Дон Мигель де Унамуноидет в университет, стараясь держаться в узкой тени, лежащей вдоль фасадов,леонское солнце калит камни Саламанки, но достойный старец ощущает на суровомчеле дуновение прохлады, производимое, очевидно, веющими крыльями славы, и судовлетворением в душе отвечает на приветствия сограждан, и отдают ему честь,беря под козырек или вскидывая руку, встречные военные, и каждый из них —воплощенный Сид-Кампеадор, который тоже ведь в свое время говорил, мол, спасемзападную цивилизацию. В один из таких дней рано-рано утром, пока солнце неслишком припекает, вышел из дому и Рикардо Рейс и тоже постарался держаться вузкой тени, лежащей вдоль фасадов, пока не показалось такси, не повезло его,отдуваясь и переводя пух, вверх по Калсада-да-Эстрела на кладбище Празерес[68], — оно так много сулит и все на свете отбирает, даруя только тишину, а вотнасчет покоя — дело сомнительное, и посетителю уже не надо справляться вконторе, он еще не позабыл ни местоположения, ни номера — четыре тысячи тристасемьдесят один — и это не номер дома или квартиры, и потому не стоит стучать иосведомляться: Есть кто живой? — ибо если одного присутствия живыхнедостаточно, чтобы вызнать тайну мертвых, то уж эти слова и вовсе ни к чему.Подходит Рикардо Рейс к железной ограде, опускает руку на теплый камень, так ужпричудливо расположена эта могила — солнце еще невысоко, но с самого восходабьют сюда его лучи. С аллейки неподалеку доносится шарканье метлы, в глубинепроходит вдова в глубоком трауре, даже краешек щеки не белеет из-под крепа.Иных признаков нет. Рикардо рейс спускается до поворота и, остановившись там,глядит на реку, на ее устье, которое, должно быть, родственно «устам» — ведьименно сюда приходит океан утолять свою неутолимую жажду, и здесь всасывающиесяего губы приникают к водным источникам земли, и согласимся, что всем этимобразам, метафорам и сравнениям не нашлось бы места в жесткости античной оды,но и с одописцем изредка случается подобное, особенно в утренние часы, когда внас то, чему полагается думать, предается лишь чувствованиям.
Рикардо Рейс не обернулся. Он знает, что Фернандо Пессоастоит рядом, на этот раз он — невидим, быть может, неведомые правила воспрещаютпоказываться во плоти внутри кладбищенской ограды, а то ведь что получится,если начнут покойники толпой разгуливать по аллеям и рядам, можно даже допустить,что получится смешно. И вот голос Фернандо Пессоа спрашивает: Что привело вас,милейший Рейс, сюда в такую рань, вам уже мало горизонтов, открывающихся сАлто-да-Санта-Катарина, точки зрения Адамастора? — и отвечает, не отвечая,Рикардо: Вон по тому морю, что видно нам отсюда, плывет испанский генерал награжданскую войну, не знаю, знаете ли вы, что в Испании началась гражданскаявойна. И дальше что? Мне было сказано, что этот генерал по имени Милан д'Астрайоднажды встретится с Мигелем де Унамуно, а тот, услышав возглас «Да здравствуетвойна!», ответит ему. Что? Вот я и хотел бы узнать ответ дона Мигеля. Откуда жемне знать, если это еще не произошло? Может быть, вам будет легче сказать, есливы узнаете, что ректор Саламанкского университета принял сторону мятежныхвоенных, пытающихся свалить правительство и сменить режим. Чем же мне этопоможет, вы, друг мой, забываете о том, сколь важны противоречия: однажды я самдошел до того, что рабство — это естественный закон существования здоровогообщества, а сегодня не способен думать о том, что думаю о том, что думал тогда,и что побудило меня написать такое. Я рассчитывал на вас, Фернандо, а вы меняподвели. Самое большее, что я могу — это выдвинуть гипотезу. Ну-ка, ну-ка.Предположим ваш ректор сказал так при определенных обстоятельствах промолчатьто же самое что солгать только что прозвучал болезненный и бессмысленный крикда здравствует смерть и этот варварский парадокс вселяет в меня отвращение кгенералу Милану д'Астраю ибо он калека здесь нет неучтивости ибо калекой был иСервантес но к несчастью в наши дни в Испании калек стало слишком много и ястрадаю при мысли о том что генерал Милан д'Астрай может оказать воздействие намассовое сознание калека не обладающий духовным величием Сервантеса пытаетсяобычно найти утешение в том чтобы искалечить других и тем самым заставить ихстрадать. И вы считаете, дон Мигель ответил бы так? Эта гипотеза — одна избесчисленного множества. И по смыслу согласуется с теми словами, которые сказалмне португальский оратор. Уже хорошо, когда одно согласуется с другим хотя быпо смыслу. А какой смысл в левой руке Марсенды? Вы все еще думаете о ней.Иногда. Зачем так далеко ходить? все мы — калеки.
Рикардо Рейс — один. На нижних ветвях вязов уже слышитсястрекот: безъязыкие цикады придумали, как дать о себе знать. Большой черныйкорабль входит в гавань и потом исчезает в сверкающем зеркале воды. Пейзаж этотмало похож на реальность.
* * *
В доме Рикардо Рейса слышится теперь еще один голос. Подаетего радиоприемник — маленький, самый дешевый из всех имеющихся в продаже,популярной марки «Пилот», в бакелитовом корпусе мраморного цвета, предпочтенныйиным прежде всего по причине своей компактности и — не побоимся этого слова —портативности: его легко таскать из столовой в кабинет, где сомнамбулическийобитатель этой квартиры проводит большую часть времени. Если бы решениеприобрести радио принято было сразу после переезда, когда обживание на новомместе еще доставляло живое удовольствие, стояло бы здесь сейчас какое-нибудь суперсовременноечудище о двенадцати лампах, наделенное такой мощью звучания, что хватило бы навсю округу и привело бы под окна, из которых доносились бы попеременно томузыка, то радиоспектакли, всех соседей, включая, разумеется, и двоих стариков,вновь сделавшихся учтивыми и обходительными. Но Рикардо Рейс желает всего лишьбыть в курсе новостей, причем входить в этот курс скромно и сдержанно, получатьих в виде доверительного бормотания, а, следовательно, не почтет себя обязаннымобъяснять себе самому или толковать, какая сила, какое внутреннее беспокойствотянет его к приемнику, не будет вынужден спрашивать себя о том, какой тайныйсмысл сокрыт в тусклом глазу, подобном глазу умирающего циклопа, а на самомделе являющемся крохотным индикатором настройки, что выражает этот глаз —ликование, столь противоречащее его агонии, или страх, или жалость. Будетгораздо яснее, если мы скажем, что Рикардо Рейс неспособен решить, радуют лиего настойчиво твердимые вести о победах мятежной испанской армии или не менеечасто повторяемые сообщения о поражениях верных правительству войск.Разумеется, не будет недостатка в тех, кто укажет нам, что эти победы ипоражения суть одно и то же, но мы эти возражения отметаем с порога: сквернонам придется, если мы не примем в должный расчет сложность души человеческой:мне, может быть, и приятно узнать, что у моего врага — крупные неприятности, ноиз этого вовсе не следует автоматически, что я примусь рукоплескать тому ивенчать лаврами того, кто его в эти неприятности вверг. Следует различать.Рикардо Рейс не станет углублять этот внутренний конфликт, он удовлетворится,простите за странный каламбур, своим недовольством, схожим с чувствами того,кто, не обладая мужеством, потребным для того, чтобы зарезать и освежеватькролика, зовет для этого соседа, но и сам при операции присутствует, досадуя насебя за трусость, и стоит при этом так близко, что ощущает теплый парной запах,исходящий от тушки, вдыхает легкое и приятно пахнущее испарение до тех пор,пока не вызреет в сердце его — ну, или не в сердце, а в том месте, где этомучувству положено вызревать — злоба на того, кто совершает такое зверство: какже может быть, что мы с ним принадлежим к одному и тому же роду человеческому,и, вероятно, этими невысказанными чувствами объясняется, что мы не любимпалачей и не едим козлятину искупления.
