Я скручиваюсь от боли, держась за яйца, пока он, по всей вероятности, шлет мне проклятия на венгерском. В любом случае, я заслужил это все.
Я все еще не в отключке, когда надо мной склоняется группа врачей. Я понимаю, что они поднимают меня. Мать не перестает голосить где-то рядом. Она обещает стереть в порошок всю семью Каталин, которую оскорбляет нищенкой. Но скорее я убью ее, чем она исполнит свои клятвы.
Я пока ещё осознаю практически каждый звук, но через… один, два, три, четыре, пять, шесть… вырубаюсь.
Каталин
Сон, который мне снился, был до того восхитительным, что я не хотела просыпаться. И даже когда меня вырывает из царства Морфея включившееся радио, я держу веки плотно сомкнутыми еще несколько секунд. Песня, звучащая из небольших колонок, трогает душу.
«Сказал: "Мы должны сделать перерыв, я думал об этом”
Назови это компромиссом, хотя это ты заставляешь меня страдать.
И я ждал,
И я ждал,
И я ждал,
Чтобы ты позволила мне дышать снова.
Снова…
Теперь ты звонишь ночью,
И мы оба знаем, что это запущенный случай,
Но меня ломает, что мы не разговариваем.
Ты скучаешь по тем временам?
Ты никогда не звонишь, когда трезва.
Мы играем в игру,
И тебя волнует только, когда это все закончится.
И я ждал.
Да, я ждал,
И я ждал,
Чтобы ты позволила мне дышать снова.
Снова…
Теперь ты звонишь ночью,
И мы оба знаем, что это запущенный случай,
Но меня ломает, что мы не разговариваем.
О, ты вернешься…
Я оставляю тебя висеть на линии,
Ты не вернешься…
Я просто держусь за что-то,
Ты не вернешься…
Это ломает меня каждый раз
Ты не вернешься…
Мы оставляем все позади.
И я ждал,
Да, я ждал
Да, я ждал,
Чтобы ты позволила мне дышать снова.
Снова…
Теперь ты звонишь ночью,
И мы оба знаем, что это запущенный случай,
Но меня ломает, что мы не разговариваем.
Мы не разговариваем,
Но ты звонишь ночью,
И мы оба знаем, что это запущенны случай,
Но меня расстраивает, что мы не разговариваем».
Трек заканчивается, и затем радиодиджей уведомляет слушателей, что полминуты назад для них пел песню «Speak» The Hollow Men. Я прокручиваю в голове все слова, сказанные диктором радиоволны, лишь бы не пуститься мыслями в обратный путь к сердечным мукам и терзаниям.
— Я знаю, что ты не спишь, — грустно бормочет Глория. — У тебя по виску слезинка скатилась…
Дрожащей рукой, вместо того чтобы вытереть лицо, я размазываю по нему слезу, подобно ребенку. Сделав глубокий вдох, сперва поворачиваю голову вправо, а уже потом открываю глаза. Я и так знала, что Глория лежит на своей кровати. Она, спрятав руки под щеку, сострадательно за мной наблюдает. Долго ли?
— Во сколько самолет? — спрашивает соседка по комнате, и этим вопросом вынуждает меня разрыдаться.
Видит Бог, я отчаянно пыталась не плакать, держа все в себе. Но больше не получается. Руками впившись в подушку, я утыкаюсь в нее лицом, чтобы заглушить рыдания. Чувствую, как постель прогибается под весом Глории. Она мгновенно накрывает мои плечи своими теплыми ладонями. Я не слышу, что именно говорит соседка, но ее шепот влияет хорошо. Понемногу я успокаиваюсь и, словно возрождаюсь. Все равно другого пути мне никто не предоставил. Я не могу изменить сложившегося, поэтому и расстраиваться бесполезно.
Да, да, да! Как легко рассуждать. А выполнить? Кто сможет без усилий принять то, что вскоре его жизнь навсегда переменится? Нет такого человека в мире. И, как бы я себя ни утешала в последние десять дней, мне все равно очень и очень плохо.
Глория помогает встать с кровати и отправляет меня в душ. Она помогает одеться, причесаться, украшает мою внешность легким макияжем. Я согласна с ней, что это необходимо: такой мертвенно бледной меня давно никто не видел. Румяна придают несколько свежий вид, а тушь кое-как маскирует покраснения глаз. Кажется, сейчас я более-менее похожа на ту Каталин, которой была меньше двух недель назад.
Я была самой счастливой.
Никогда бы не подумала, что Глория может стать помощницей в выборе одежды, и сама будет настаивать на применении косметики. Но, так или иначе, она провожает меня до центральной двери общежития. Заключив в медвежьи объятия, соседка делиться тревогой, что мы больше не увидимся.
— Все мои вещи собраны, но чемоданы остались в нашей комнате, — невесело улыбаюсь ей я, потрепав по плечу, когда мы отстраняемся друг от друга. — Рейс только в полночь, так что ещё успеем попрощаться.
Она кивает головой, почему-то смотря в пол. Надеюсь, Глория не сентиментальна, подобно мне, ведь я не выдержу ее эмоций. Однако она храбрится, как солдат. И я ей безмерно благодарна.
— Ты не передумала?
Я быстро-быстро моргаю, прогоняя печаль. Тяжело вздохнув, заверяю то ли Глорию, то ли саму себя:
— Нет. Может быть, и в последний раз, но я должна увидеть его.
— Ты же не думаешь, что виновата?
Она высоко поднимает брови, дожидаясь от меня ответа.
— Из-за моего папы Маркус в больнице…
— Его скоро выпишут, — брюзжит Глория, — я смотрела новости. С ним все в порядке!
Да, я это знаю, но, что бы ни происходило между нами, это не значит, что я перестала о нем волноваться. Или заблокировала свою любовь к нему. Как будто это возможно…
— Спасибо Маркусу только за то, — тихушке Глории не характерно высказываться рьяно и пламенно, но именно так она и поступает, — что он, придя в сознание, не разрешил очернить имя твоей семьи. Твой отец все сделал правильно, Каталин!
Марк в самом деле приказал своим адвокатом не называть ни в коем случае имя того, кто его избил. Я была в обмороке, когда это произошло, и до сих пор не могу простить папу. Информатором благородно стал Алистер, я его об этом даже не просила. Он также сам предложил подвезти меня к Ферраро, хотя изначально был против этой идеи.
