И лапочкой котик Моет свой ротик, А козлик седою Трясет бородою.Только вот с письмом у нас сразу не задалось. Во-первых, бабушка решила, что рисовать по линейкам буквы еще легче, чем читать букварь, она торопилась, брызгала чернилами, ставила кляксы и сердилась на перья, которые вместо прямой волосяной линии выводили толстую, как сарделька, загогулину. А усидчивостью бабушка не отличалась, сколько помню, всегда сновала между кухней и комнатой.
Во-вторых, у нее не гнулись два пальца на правой руке – средний и указательный. Когда ей было лет десять, она в поле порезалась серпом, а йода и зеленки тогда ни у кого не было. Начался антонов огонь – по-нашему, заражение крови. Отвезли бабушку в соседнее село к фельдшеру, но тот закричал на них: поздно, ничего нельзя сделать, зовите попа – соборовать! Но позвали знахарку-мордовку. Она сначала обмазала воспаленную руку теплым коровьим навозом, обернула мешковиной, дала выпить горького травяного отвара и велела так лежать два дня, пока от пота тюфяк не наволгнет. Потом старуха потребовала белой муки и свежих яиц. Их принесли прямо из-под кур. А за крупчаткой пришлось к соседу-мироеду бежать. Замесила мордовка тесто, как будто на лапшу, обмазала им бабушку с ног до головы да и запекла…
– Как это так – запекла? – обалдел я.
– А как хлеб запекают! Истопила печь, вымела угли с золой да и в под меня всю запихнула.
– Куд-а-а?
– В печку.
– Я думал, так только в сказках бывает. Разве человек в печку влезет?
– Эге! Еще и место останется. Мылись-то раньше в печи. Это тебе не ванна! Смоешь золу и как заново родился!
Потом знахарка отколупала с тела хлебную корочку, завязала в тряпицу, велела отнести на кладбище и зарыть, а бабушке дала сладкий травяной отвар, после которого она беспробудно спала два дня, и когда встала, жар прошел, рука не болела, только два пальца скрючились навсегда.
– Но зато я с того света вернулась!
– Ну, это понятно: мне гайморит тоже в поликлинике теплом лечили, – согласился я. – А вот зачем корку на кладбище закапывать?
– Чтобы смерть обмануть… Внучек, ты мне двойку не ставь, я буду стараться!
– Хорошо, так и быть – «тройка» с минусом.
– Поставь старой дуре тройку с плюсом! – приказала тетя Клава, когда бабушка снова метнулась на кухню. – Жалко тебе, что ли?
– Не могу. Оценка должна соответствовать знаниям, – твердо ответил я в точности как Ольга Владимировна.
Но потом у «первоклассницы» резко испортилось зрение, в глазах замелькали мушки. Одна, крупная, как слепень, норовила усесться как раз на те буквы, которые нужно было прочитать. И стало не до учебы.
…Я положил тетрадку на этажерку, глянул на ходики, обомлел и вскочил, чтобы бежать в парикмахерскую, но тут в комнату влетела со скворчащей сковородкой бабушка Аня: масло в чугуне еще пузырилось, чуть шевеля ноздреватые ломти жареного хлеба, искрящегося сахарной посыпью.
– На-кась, только не обварись! Присядь – подавишься!
– Я опаздываю!
– Стой, я тебе с собой заверну.
…Обжигая язык хрустящим сладким хлебом с молочной мякотью внутри, я прыгал через ступеньку, понимая, что могу безнадежно опоздать и тогда очередь придется занимать заново. Ногой открыв дверь, я выскочил на улицу и в ужасе застыл: на старушечьей лавочке у подъезда как ни в чем не бывало сидели давешние хулиганы. «Морячок» также крутил в пальцах финку, а «второгодник» наматывал на кулак ремень. И снова вокруг ни души: хоть кто бы вышел прогуляться… Нет, работает страна, план дает, коммунизм строит, а железнозубый участковый Антонов на своем мотоцикле ищет преступность в другом месте.
