Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
Все это, как было сказано, «многие мысли этого человека как бы в кратком изложении». Поскольку это поэтическое произведение, «поэтические опыты», – однако, стоит заметить, опыты мыслителя, – то, конечно, вдумчивый читатель найдет совершенно в порядке вещей, что я ничего не сказал о личности этого человека. Ведь как раз потому, что это – поэтическое произведение, я мог бы здесь сказать равным образом как одно, так и другое, я мог бы сказать здесь все, что мне было бы угодно. Также и обо всем прочем: о его жизни; о том, как это пришло ему на ум; о том, кем он стал в мире; и т. д. и т. п., – я, поскольку это поэтическое произведение, мог бы сказать все, что мне угодно. Но как раз потому, что я qua поэт обладаю всей поэтической полнотой власти, позволяющей мне сказать об этом все, что мне угодно, – я вовсе не буду ничего об этом говорить, чтобы случайно не отвлечь всей этой новеллистикой внимание читателя от самой сути: от содержания мысли.
О различии между гением и апостолом (1847)
Что сделали заблуждающаяся[152] экзегеза и спекуляция для того, чтобы, сбив людей с толку, увести их от христианского образа мысли, или: чем они сумели сбить с толку многих христиан? Говоря кратко и точно употребляя категории, ответим: сферу парадоксально-религиозного они втянули в сферу эстетического, тем самым добившись того, что всякий христианский термин, который, пока он остается в рамках своей сферы, является качественно определенной категорией, теперь, будучи редуцирован до эстетического, годится к употреблению в качестве остроумного выражения, обозначающего все, что ни попадя. Когда сфера парадоксально-религиозного упраздняется сферой эстетического или сводится к ней, то апостол оказывается ни дать ни взять гением, и тогда – прощай, христианство. Острота ума и дух, откровение и самобытность, Божие призвание и гениальность, апостол и гений: эти понятия начинают тогда казаться почти что неразличимыми.
Действуя так, заблуждающаяся наука извратила христианский образ мысли, а из науки эта путаница прокралась обратно в религиозную проповедь, так что приходится слышать священников, которые со всей научной наивностью bona fide проституируют христианство. Говоря об апостоле Павле, они с придыханием рассуждают о его остром уме, о его глубокомыслии, о его прекрасных притчах и т. п. – сплошная эстетика. Если бы Павла стали рассматривать как гения, то для него это выглядело бы безумием; только невежественным священникам может взбрести на ум восхвалять его в эстетических категориях, потому что невежественные священники не имеют никакого масштаба для соотнесения различных вещей, но думают, что если просто сказать что-то хорошее о Павле, то это уже хорошо. Подобного рода благодушная и благожелательная бездумность возможна только потому, что ее обладатель не прошел школу качественной диалектики, которая разъяснила бы ему, что он оказывает апостолу медвежью услугу, говоря о нем нечто хорошее столь бестолково – превознося и восхваляя его за то, что для него как апостола несущественно и неважно, и совершенно при этом забывая о том, что собственно делает его апостолом. Такому бездумному красноречивцу могло бы точно так же прийти на ум начать воспевать апостола Павла как стилиста и художника слова, а лучше, раз уж известно, что Павел занимался ремеслом, начать славить его за то, что изготовленные им палатки были, наверное, столь дивным шедевром, что ни до, ни после него ни один мастер не был в состоянии сравниться с ним мастерством, – ведь для того, чтобы сказать просто что-то хорошее о Павле, годится все что угодно. Как гений Павел не выдерживает сравнения ни с Платоном, ни с Шекспиром; и как автор прекрасных притч он также постоянно отстает от других; как стилист апостол Павел – весьма сомнительное имя; а как делатель палаток – должен признаться, не знаю, сколь он был искусен в этом ремесле. Заметьте, серьезность, если за ней скрывается глупость, всегда вернее всего обращается в шутку, и тогда на смену глупости приходит серьезное, серьезное: то, что Павел – апостол; и как апостол он, опять же, не имеет ничего, совершенно ничего общего ни с Платоном, ни с Шекспиром, ни со стилистами, ни с делателями палаток, так что все они (и Платон, и Шекспир, и делатель палаток Хансен) не сопоставимы с ним.
Между гением и апостолом есть качественное различие; каждое из этих двух определений уместно только в рамках своей качественно отличной сферы: имманентного и трансцендентного: 1) гений может поэтому дать людям что-то новое, но это новое ассимилируется жизнью дальнейших поколений и новизна его исчезает, так же как исчезает сама характеристика «гений», стоит только подумать о вечности; апостол приносит нечто новое, являющееся парадоксом, – и именно потому, что это новое в существе своем – парадокс и не является предвосхищением дальнейшего развития человеческого рода, его новизна остается неизменной, точно так же как апостол остается в вечности апостолом: принадлежность вечности не делает его сущностно таким же, как все прочие люди, ведь его отличие от них по самой своей сути парадоксально; 2) гений является гением благодаря самому себе, или: благодаря тому, каков он сам по себе; апостол является апостолом благодаря авторитету, которым его наделяет Бог; 3) гению свойственна лишь имманентная телеология; апостол парадоксальным образом поставлен в абсолютные телеологические отношения.
1. Всякая мысль дышит воздухом имманентного, парадокс же и вера, напротив, создают для себя качественно иную сферу. Всякое различие, существующее в отношениях между человеком и человеком qua человеком, принадлежит сфере имманентного и исчезает, когда размышляют о сущностном и вечном; всякое различие здесь – лишь момент, который как момент вполне правомерен, но в сущностном равенстве вечности по существу исчезает. Гениальность, как говорит само это слово (ingenium, врожденный; первичность (Primitivitet, primus); оригинальность (origo); самобытность и т. п.), – это нечто непосредственное, природная одаренность; гениями рождаются. Уже задолго до того, как станет возможным говорить о том, насколько теперь гений желает или не желает обратить свою редкую одаренность на служение Богу, он – гений и останется гением, даже если не сделает этого. Измениться гений может в том смысле, что он, развившись, станет тем, чем он является κατα δυναμιν[153], то есть придет в сознательное владение самим собой. Хотя для того чтобы охарактеризовать то новое, что может дать людям гений, и употребляют порой выражение «парадокс», речь при этом идет не о чем-то таком, что парадоксально по самой своей сути, но о парадоксе трансисторическом, то есть о предвосхищении, сгущающем себя до некоторого парадокса, который, однако, со временем утрачивает свою парадоксальность. Гений может быть парадоксален в своих первых проявлениях, но по мере того, как он сознательно приходит к самому себе, эта парадоксальность исчезает. Гений способен, быть может, на столетие опередить свое время и потому стать парадоксом для современников, но рано или поздно человечество ассимилирует этот парадокс, и он утратит свою парадоксальность.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
