Невозможно спастись, если ты угодил в силки хищного растения. Не спаслись ни Найджел, ни я, ни кто-либо другой.
Это было не настоящее воссоединение. Но в течение последующих лет восемнадцати Найджел бывал у нас регулярно, раза три-четыре в год: на Рождество, на материн день рождения, на Пасху и на мой день рождения. И каждый раз непременно садился на одно и то же место в гостиной и смотрел на горку с фарфоровыми собачками — у собачки Малькольма уже появилась пара, тоже в виде спящего щенка.
И каждый раз во время визитов к нам Найджел терпеливо пялился на этих чертовых собачек, пил чай из материных парадных чашек и слушал, как она несет всякий вздор о повышении церковных взносов или о том, что зеленую изгородь давно бы пора подстричь. А каждое воскресенье он непременно звонил матери, причем всегда в восемь тридцать (к этому времени мать уже кончала свою стирку-уборку), и не вешал трубку, пока она сама не закончит разговор. В остальное время он тщетно пытался найти какой-то смысл в том, что осталось от его жизни, — с помощью врачей и успокоительных средств. Целый день он работал, а ночью наблюдал за звездами с чердака своей квартирки, и каждую ночь звезды казались ему все более далекими, а порой он рассекал по улицам на своей черной «тойоте» и все ждал кого-то или чего-то…
Вот тут и появилась Альбертина. Хотя ей вообще-то вовсе не следовало появляться на его пути. Она резко отличалась от той публики, которая посещала новое кафе со странным названием «Розовая зебра», где царил запах газа, дезинфекции и наркотиков, а стены были разрисованы, как в детском саду. И от Найджела Альбертина совершенно определенно резко отличалась; ему вообще к тому времени пора было уже исчезнуть со сцены, но он не исчез и тем самым лишил себя шанса на спасение.
Возможно, мне надо было сразу все это остановить. Я ведь знал, что она опасна. Но Найджел уже привез ее домой — подобрал на холодной улице, как маленькую бродячую кошку. Да еще и влюбился в нее, он сам признавался в этом. Нечего и говорить, что он должен был уйти…
И хотя это действительно выглядело как несчастный случай, мы-то с вами знаем, что это не так. Я просто проглотил его, как проглотил Малькольма, как проглотил другого брата. Проглотил, как глотал материн витаминный напиток, раз — и готово! Привкус, возможно, остался не самый приятный, зато аромат победы был прекрасней аромата цветущей розы…
6
ВЫ ЧИТАЕТЕ ВЕБ-ЖУРНАЛ BLUEEYEDBOY
Размещено в сообществе: [email protected]
Время: 23.25, четверг, 14 февраля
Статус: публичный
Настроение: странное
Музыка: The Rolling Stones, Paint It Black
Давайте назовем его мистер Миднайт-Блю,[41]это так красиво звучит. Он человек настроения, он полон тайн. По ее мнению, истинный поэт и любовник, человек тихий и добрый, у которого одни звезды на уме. Но все дело в том, что это не он, а она живет в мире фантазий. И вполне может нафантазировать, что две заблудшие души, случайно встретившись, теперь спасутся от самих себя благодаря возникшей меж ними истинной и чистой любви…
Какая жестокая шутка! Бедная девочка. На самом деле ее возлюбленный — жуткий упрямец и самоуверенный головорез, у которого все руки в крови, да к тому же лжец и трус. Но этого мало. Хоть она и думает, что он сам ее выбрал, истина в том, что ее выбрал для него кто-то другой.
Полагаете, это невозможно? Видите ли, люди — все равно что карты. Тяните карту. Любую. Фокус состоит в том, чтобы доверчивый простак поверил: та карта, которую он вытащил из колоды, действительно его выбор, его собственная, личная пиковая дама…
Он ездит на черной «тойоте». Как и прежде, гоняет на ней по улицам, разделяя свою жизнь на до и после — словно трагедия, случившаяся с ним, способна изменить предначертанную орбиту человеческой жизни, как это бывает, например, если столкнутся две планеты, а затем разлетятся в стороны, сбившись с прежнего пути.
Но это невозможно. Не существует способов обмануть судьбу. Совершенное братом преступление стало его неотъемлемой частью, как форма лица или шрам у него на ладони, пересекающий линию сердца, — единственное физическое напоминание о той отвратительной интерлюдии. Шрам от неглубокого, быстро зажившего пореза, не нанесшего ему особого ущерба, тогда как тот бедняга, которому он раскроил череп, скончался двумя неделями позже.
Конечно, Миднайт-Блю убийцей себя не считает. По его словам, это был просто несчастный случай, элементарная ссора, слегка вышедшая из-под контроля. Он твердит, что у него и в мыслях не было никого убивать, словно эта фраза способна оживить мертвого, словно кому-то не все равно, что он поступил так, будучи в состоянии аффекта, что его нарочно ввели в заблуждение, что ему тогда только-только исполнился двадцать один год…
Его адвокат воспользовался этими доводами. Он рассуждал о тяжелом душевном состоянии своего подопечного, о каких-то особых обстоятельствах и в итоге попытался свести обвинение к статье «непреднамеренное убийство» — этакое пегое выражение, наполовину красное, наполовину черное, пахнущее, во всяком случае для меня, весьма сомнительно. По-английски оно звучит почти как чье-то имя — Miss Adventure, misadventure[42]— и очень похоже на словосочетание «мальчик Игрек». Словно его взяли из книжки комиксов о какой-то авантюристке…
Можно ли приговором компенсировать человеческую жизнь? «Извините. Я не хотел». Все эти сопли-вопли, все эти лживые извинения!.. Пять лет тюремного заключения, по большей части проведенные в обитых ватой стенах психиатрической лечебницы, сняли с Миднайт-Блю долг перед обществом, но это отнюдь не означало, что он излечился от своего недуга, не означало, что он сам не заслуживает смерти…
Читатель, я убил его. У меня не было выбора. Та черная «тойота» была слишком соблазнительна. А мне в тот раз хотелось чего-то поэтического, такого, что отметило бы гибель моей жертвы торжествующим пением фанфар.
В «тойоте» под приборной доской есть CD-проигрыватель — за рулем Миднайт-Блю любил послушать музыку. Он предпочитал громкие джазовые композиции, рок, который гремит и грохочет. Он любил, когда музыка производит много шума — что-то орут хриплыми голосами, визжат гитары. Ему нравилось низкое гудение контрабаса, резонирующее в барабанных перепонках и вызывающее у него немного болезненный отклик в самом низу живота, словно там при подобном грохоте еще способно было остаться что-то живое.
Некоторые полагают, что в его возрасте следует уменьшать громкость, но Миднайт-Блю знал: мятеж — это нечто, рождающееся из опыта, это урок, полученный благодаря тяжелому труду и зря потраченной юности. Миднайт-Блю всегда был этаким экзистенциалистом, размышлял о роде человеческом, о жизни и смерти, стремясь довести до сознания всех остальных мысль о том, что он вскоре умрет.
