Книга Полная иллюминация - Джонатан Сафран Фоер

Дорогой Джонатан,

Уповаю написать это письмо хорошо. Как ты знаешь, я с английским непервосортен. По-русски идеи выражаются мной абнормально хорошо, но второй мой язык не такой высшей пробы. Я навставлял вещей, как ты меня проконсультировал, и истерзал тезаурус, который ты мне презентовал, как ты меня проконсультировал, когда мои слова выглядели слишком миниатюрно или неподобающе. Если тебя не радует исполненное мной, приказываю отправить его обратно. Я буду горбатить над ним с упорством, пока ты не будешь умиротворен.

Я окружил конвертом запрошенные тобой вещи, не утая открыток с видами Луцка, гроссбуха переписи населения шести деревень до перед войной и фотографий, которые ты оставил мне на хранение из осторожных целей. Это было очень-очень-очень правильно, скажешь нет? Я должен съесть кусок пирога позора за то, что случилось с тобой в поезде. Я знаю, какой знаменательной была для тебя, для нас обоих, эта коробка, и знаю, что ее содержимое не заменить. Воровство — постыдная вещь, но вещь, которая то и дело случается с людьми в украинских поездах. Поскольку имя укравшего коробку охранника не налипло на пальцы, добиться ее возвращения будет невозможно, и тебе следует признать, что она потеряна навсегда. Только, пожалуйста, не допусти, чтобы твои впечатления от Украины повредили твоему представлению об Украине, которое пускай остается как о суперклевой бывшей советской республике.

Пользуюсь случаем, чтобы изречь тебе мою благодарность за твое долготерпение и стоицизм в отношении меня во время нашего путешествия. Возможно, ты подсчитывал на переводчика с бóльшими способностями, а я знаю, что сработал посредственно. Мне следует съесть кусок пирога позора за то, что мы не нашли Августину, но ведь ты ухватываешь, как это было емкотрудно. Возможно, будь в нашем распоряжении больше дней, мы смогли бы ее обнаружить. Мы бы расследовали все шесть деревень и допросили много жителей. Мы бы сдвинули с мест все камни. Но мы уже столько раз все это изрекали.

Спасибо за репродукцию фотографии Августины с семьей. Я бесконечно раздумывал про то, что ты сказал, как в нее влюбляешься. По правде, я в это недопроник, когда ты изрек это в Украине. Но я уверен, что теперь допроник. Я экзаменую ее один раз, когда утро, и один раз перед тем, как отправляюсь производить храпунчики, и в каждом случае открываю что-нибудь новое: как ее волос отбрасывает тени или как ее губы суммируют углы.

Я до того счастлив, что ты остался умиротворен первым разделом, который я тебе отпочтовал. Ты должен знать, что я исполнил исправления, которые ты затребовал. Я приношу извинения за последнюю строчку про то, как ты очень избалованный еврей. Она изменена и теперь гласит: «Мне не хочется десять часов рулить в какой-то уродливый город, чтобы присматривать за каким-то избалованным евреем». Я растянул первую часть о себе и выбросил слово «негры», как ты распорядился, хотя я, правда, к ним очень привязан. Мне радостно, что ты усладился предложением «Когда-нибудь и ты станешь делать для меня вещи, которые ненавидишь. Это потому, что мы семья». Однако должен осведомиться: что такое трюизм?

Я обмозговал твои слова о том, чтобы сделать часть о моей бабушке более растянутой. Поскольку ты прочувствовал это с такой силой тяжести, я решил, что будет о'кей включить те части, которые ты мне отпочтовал. Не могу сказать, что я высидел эти вещи, но могу сказать, что вожделел бы быть человеком, способным к высиживанию подобных вещей. Они очень красивые, Джонатан, и я почувствовал в них правду.

И спасибо, не могу не изречь, за то, что не упомянул неистину о том, какой я высокий. Я подумал, что это было бы превосходнее, если бы я был высоким.

Я усилился исполнить следующий раздел, как ты распорядился, заостряясь вниманием на всем, чему ты меня научил. Я также предпринял попытку быть неочевидным или чересчур утонченным, как ты мне продемонстрировал. В относительности валюты, которую ты приложил, должен тебя проинформировать, что я продолжу писать даже в ее отсутствие. Для меня громадная честь — писать для писателя, особенно когда писатель американский, как Эрнст Хемингуэй или ты.

И упоминая твое сочинение: «Сотворение Мира Наступает Часто» было очень возвышенным началом. Некоторые части остались для меня непонятными, но я полагаю это потому, что они очень еврейские, и только еврейский человек способен понять что-то настолько еврейское. Вы потому считаете себя народом-избранником, что никто, кроме вас, не понимает шутих, которые вы про себя запускаете? По этому разделу у меня есть один небольшой вопрос, а именно: знаешь ли ты, что многие имена, которыми ты пользуешься, для Украины неверны? Имя Янкель я слышал, и Ханна тоже, но остальные очень странные. Ты их изобрел? Должен тебя проинформировать, что подобных накладок было много. Это потому, что ты юмористический писатель, или потому, что неосведомленный?

Никаких дополнительных ярких замечаний у меня нет, потому что мне необходимо обладать продолжением романа, чтобы быть ярким. Для настоящего времени, уведомляю тебя, что я в восхищении. Хочу известить, что даже после того, как ты презентуешь мне продолжение, я могу не изречь ничего глубокомысленного, но, несмотря на это, возможно, не буду совсем бесполезным. Возможно, если я сочту, что какие-то вещи звучат полуумно, я смогу тебе об этом сообщить, и ты сделаешь их полностью умными. После всего, о чем ты меня проинформировал, я уверен, что с удовольствием прочту останки и буду думать о тебе возвышеннее, если это вообще возможно. А, да, что такое куннилингус?

А теперь к небольшому личному делу. (Ты можешь пропустить эту часть, если она делает тебя скучным человеком. Я это пойму, хотя лучше меня об этом не информировать.) Дедушке нездоровится. Он окончательно изменил свое место жительства на наше. Он отходит на покой в постели Игорька вместе с Сэмми Дэвис Наимладшей, а Игорек отходит на покой на софе. Игорька это не нервирует, потому что он очень хороший мальчик и понимает намного больше, чем все мы думаем. У меня есть мнение, что Дедушка нездоров от меланхолии и что он слепой от меланхолии, хотя слепой он, конечно, не по-настоящему. Его меланхолия значительно усилилась после нашего возвращения из Луцка. Как ты знаешь, он был очень придавлен из-за Августины, даже больше, чей мы с тобой. Не говорить про Дедушкину меланхолию с Отцом все емкотруднее, потому что мы оба не раз заставали его в слезах. Прошлой ночью мы сидели насестом за столом в кухне. Мы ели черный хлеб и собеседовались об атлетике. Сверху до нас доносился звук. Комната Игорька как раз над нами. Я был уверен, что мы слышим плач Дедушки, и Отец тоже был в этом уверен. Еще мы слышали тихую чечетку по потолку. (Когда все в норме, чечетка отличная, как у Днепропетровских Морячков, которые напрочь глухие, но эта чечетка меня не возбуждала.) Мы изо всех сил старались ее не замечать. Звук выдвинул Игорька из его покоя, и он пришел на кухню. «Привет, Неуклюжина», — сказал Отец, потому что Игорек снова пал и снова осинил себе глаз, на этот раз левый. «Я бы тоже хотел поесть черный хлеб», — сказал Игорек, не глядя на Отца. Хоть ему всего тринадцать, почти четырнадцать, он очень сообразительный. (Ты единственный человек, для которого я это отметил. Пожалуйста, ни для кого больше это не отмечай.)